восстановления памяти ребенка. Сначала так: «внырнуть в детскую душу», «раздуть в себе намек на угаснувшую память – в картину». Затем: «Вторая тема “Котика”, обоснованная научно: порог сознания – передвижим; память – укрепляема и расширяема; забытое сознанием при упражнении с вниманием и памятью извлекаемо из-под порога сознания <…>»[285]. В обоих случаях речь о том, чтобы суметь вспомнить ту раннюю часть детства, которая взрослому не помнится.

В самом тексте есть признаки того, что рассказчик хочет проникнуть в область принципиально более далекую, чем память о детстве. На что указывает и эпиграф – слова Наташи из «Войны и мира»: «<…> до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете <…>»[286]. В «Записках чудака» тема вскользь подтверждается как нечто само собой разумеющееся: «воспоминания о дорожденной стране, из которых сложился впоследствии “Котик Летаев”»[287].

Повествуется не только о восприятии в детстве, даже сколь угодно раннем, но и о восприятии до рождения. О восприятии – чьем? Котика, которого еще не было? Может ли что-то взять в свою память человек, который еще не рожден? По Белому, может. А который еще не зачат? Не совсем ясно, но, похоже, и этот может. Вопрос в данном случае имеет значение. Эмбрион не человек, но живет своей жизнью, телесной уж точно, и вообразить, что он способен что-то запомнить, можно – память до рождения не исключена. Вообразить память доэмбрионную – без обращения к концепциям «более– чем-одной» жизни (реинкарнации, Платон, теософия) – значительно труднее. Решимся предположить, способны на такое считанные единицы. Белый чаще говорит не «дорожденная», а «до-телесная» (жизнь, память)[288].

На первых страницах много первого – впервые появляющегося: «Первое “ты – еси” схватывает меня безо́бразными бредами <…>». Далее: «первый образ», «первейшие события жизни», «первое событие бытия», «первое подобие образа», «первый сознательный миг», «мое первое представление» (о пространстве), «в первых мигах сознания», «первая прорезь сознания», «после первого мига сознания», «мой первый отчетливый образ»[289]. Но еще прежде появляется то, что, видимо, следует принять за первый проблеск самоощущения (это и первый образ, а образ старухи, стало быть, назван первым напрасно): «Позднее возникло подобие: переживающий себя шар; многоочитый и обращенный в себя <…>»[290].

Попутно читателю представляют немало действующих лиц (людей, «полулюдей»[291] и иных), но действия их в дальнейшем не образуют сколько-нибудь определенной последовательности. То же можно сказать и о главном действующем лице, Котике: его действия не составляют развития событий, да и событий почти никаких не происходит. Что-то похожее на развитие и события начинается там, где автор, с впечатляющей точностью, говорит о «первом событии бытия» (входит в «первейшие события жизни»). Описано оно так:

<…> – ощущение мне – змея: в нем – желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое, громадное тело: Титана; Титан – душит меня; и сознание мое вырывается: вырвалось – нет его… —

– за исключением какого-то пункта, низверженного —

– в нуллионы Эонов! —

– осилишь безмерное…

Он – не осиливал[292].

Начнем с конца: «он» – это кто? Кто не осиливал? «Он» – не может, по смыслу, относиться к Титану. Не должно, в третьем лице, относиться к Котику. Тогда к кому? Остается во всем отрезке лишь одно слово, о котором можно сказать «он»: пункт. В данном случае это пункт одушевленный – последний остаток сознания. Низвержен он и пытается осилить безмерное – и не осиливает.

Пункт – сознания? Пункт – низвергается и пытается осилить? Слова эти не вяжутся друг с другом, это – словесный диссонанс. Тем не менее другой расшифровки не видно. И через несколько страниц еще один фрагмент о пункте ее подтверждает:

Вы представьте: —

– вы —

маленький-маленький-маленький, беззащитно низвергнутый в нуллионы эонов – преодолевать их, осиливать – схвачены черным свистом пустот и стремительным пунктом несетесь <…>[293].

Значит, «вы» – пункт. Точнее, пункт – это Котик. Точнее – его сознание. А еще точнее – бесконечно малый остаток сознания (после атаки Титана). Несется теперь стремительным пунктом. Быть может, это повесть о нем, о пункте?

Предположение не так нелепо, как может показаться. Похоже, что у пункта есть другое имя: точка. Точка – образ, многократно и разнообразно используемый в повествовании, часто в смысле точки сознания. То, что делает точка, перекликается с тем, что делает пункт. В «Котике Летаеве» эти слова взаимозаменяемы. Вообще же в русском языке они, хотя и не являются полными синонимами, в ряде случаев значат примерно одно и то же: пункт назначения = точка назначения, исходная точка = отправной пункт, пункт встречи = точка встречи. В близком Белому немецком языке, из которого оно, очевидно, пришло в русский, это вообще одно слово: der Punkt. Похожее значение и в знакомом ему французском, и в английском (point).

Фабула саги о Котике – становление сознания ребенка, трансформация роя (роя детского сознания, а не мира) в строй (сознания же), «приключения пункта».

Сага о Котике не создает бессмыслицы ни в каком смысле – ни в смысле ничего не значащей фразы, ни в смысле повествования ни о чем.

Котик – юный семиотик

В чем именно выражается становление «строя»? В чем приключения «пункта сознания»? Прежде всего в овладении языком.

Герой двух романов Котик изображен не обычным ребенком, а семиотиком. Его игры проходят в области знаков: вместо строительства домиков из кубиков он занят построением вселенной из знаков и символов. Заглавие программной работы Белого поражает длиной: «Почему я стал символистом и почему я не перестал им быть во всех фазах моего идейного и художественного развития». Не менее удивляют разъяснения символистского мировосприятия автора. Начало было ранним: «Четырех лет я играл в символы; но в игры эти не мог посвятить я ни взрослых, ни детей; те и другие меня бы не поняли <…>»[294].

Такими же играми в символы занят герой его Котик. В своих играх он одинок, он – между детьми и взрослыми, на стадии семиотического создания смысла. В восприятии детей мир еще аморфен и хаотичен; Котик продвинулся намного дальше своих сверстников в осознании его сложности. К этому персонажу вполне можно отнести сказанное Белым о себе: «<…> я соединил доклады разных министерств моих чувств; в символе-модели – преодоление ранних стадий лемуро-атлантского хаоса в нечто конкретно-логическое; об этом моя игра <…>»[295]. В восприятии взрослых мир уже опредмечен и структурирован, система значений жестка и устойчива. Значения в мире Котика, напротив, подвижны, они разлагаются на свои составляющие и позволяют означающим вольно обмениваться означаемыми и группироваться в непредсказуемые сочетания – так опытным путем нащупывается индивидуальная сущность каждой вещи.

Книги о Котике, как и другие книги о детстве, рассказывают о детских играх – и при этом они совсем не похожи на другие книги. Выделяются книги о Котике в двух главных отношениях: что рассказывается и как. Первое не похоже на другие книги, потому что играет ребенок в совсем другие игры. Второе, как, ни на что не похоже своим языком. Приключения Котика мало похожи на приключения Тома Сойера более всего по той причине, что в них нет почти ничего физически событийного – это приключения сознания, ума, духа. Это игры не с вещными реалиями мира, а с их отражениями – в сознании и в языке: пробуждение сознания маленького человека через слово. В этом, на мой взгляд, конкретно и заключаются «приключения пункта» – фабула саги о Котике реализуется как семиотическая игра. Она настолько необычна, что создается впечатление отсутствия фабулы. Сюжет же выстраивается как мозаика языковых игр и открытий, которые можно описать в понятиях семотики – и тогда они образуют череду увлекательных приключений знаков. Разумеется, при обычном подходе к жизни Котика сюжет так же незаметен, как фабула: текст предстает как набор вязких эпизодов, связь между которыми не просматривается и в общее развитие не складывается.

По данным психоаналитика Мелани Кляйн, есть механизм расщепления матери