всё делает по-своему и не желает посвящать никого в известные ему тайны мироздания. Рабби же рассматривает те уступки, на которые иногда идёт, как плату за спокойствие его народа. Ведь если бы император взялся за Йозефов всерьёз, не помог бы и голем.

— А мне казалось, что в славном чешском королевстве в вере никого не неволят? — хмыкнул Макс.

— Так ведь это вообще не вопрос веры. Это вопрос влияния и власти.

— По-моему, в нынешних условиях что совой об пень, что пнём по сове.

Шустал хихикнул. Потом снова стал серьёзным:

— Не ляпни чего-нибудь такого где не надо. Особенно при иезуитах.

— А что? За меня примется Святая Инквизиция?

— Ну, до Яна Гуса же добрались в своё время, — философски заметил Иржи. — И до многих прочих тоже.

Максим недоверчиво посмотрел на приятеля. Тот улыбнулся, но улыбка вышла невесёлой.

— Иногда то, что я чех и католик, оказывается жутко неудобно, — пояснил Шустал. — Я не считаю, что нужно было поступать так, как поступили гуситы — моря крови и огня, око за око, и вот это вот всё. Вон, в итоге Ян Жижка вообще под конец жизни остался слепым. Насилие порождает только насилие, а фанатизм это уже не вера, а сильно искаженное её отражение в мутной воде под проливным дождём. Но я не могу сказать, что Гус в своих проповедях касательно священников, забывших истинное назначение церкви, был так уж неправ. С человеческой природой ничего не поделаешь. Да и с нечеловеческой тоже. Очень немногие способны быть праведниками и всегда поступать так, как должно, а не как удобнее и проще.

— Понимаю. А с Инквизицией что?

— С нею ничего. Официально её в Чехии сейчас нет и, может быть, уже никогда не будет. Но ты всё-таки не забывай, что наш император — австриец по рождению и испанец по воспитанию. Его тоже гложут противоречия: он тянется к знаниям, собирает вокруг себя лучшие умы Европы, и одновременно с опаской оглядывается на Индекс запрещённых книг, а когда наступает очередной приступ меланхолии, начинает вместо математических выкладок слушать теологические диспуты.

— Ты и про придворную жизнь хорошо знаешь, как я погляжу, — заметил Максим. Иржи коротко хохотнул.

— Да у нас тут все про неё знают. Поживёшь год-два в Праге, обрастёшь знакомствами — и будешь в курсе того, что император ел сегодня на завтрак. В Граде сотни слуг, такую тьму народа не заткнёшь ни угрозами, ни деньгами. Любые новости и слухи моментально разлетаются по городу.

— Введёшь меня в курс политических событий?

— Чего ради?

— Да хоть время скоротаем.

Шустал поразмыслил, пожёвывая выдернутую из тюка травинку.

— Ну, значит, так. Как говорится, одна кума одной куме нашептала, а я подслушал. За точность сведений не ручаюсь, но в целом дела у нас обстоят примерно следующим образом. Есть при дворе чешская партия, преимущественно протестанты. Со времён Гуситских войн они занимают по всему королевству многие важные посты — бургомистры, коменданты, наместники, чиновники городских канцелярий. Сейчас это преимущественно лютеране, потому что они постепенно объединили под своими знамёнами многих из тех, кто так или иначе придерживался идей Гуса и шёл за Жижкой, но временами грызся между собой — утраквистов, «сироток», таборитов, кое-кого из «чешских братьев». В общем, это те самые чешские сословия, которые когда-то, и не так уж давно, избрали нашим королём Фердинанда Первого. Дедушку, нынешнего императора. Того самого, через двадцать лет после коронации заварившего такую кашу, что дошло до восстания, в результате которого король лихо намылил шеи своим же избирателям.

Максим не удержался и фыркнул. Иржи усмехнулся и кивнул:

— Вот-вот. Хотели, как лучше — а получилось то, что получилось. Но, даже несмотря на восстание сорок седьмого года, несмотря на политику и Фердинанда, и Максимилиана Второго, протестантская партия оставалась сильной, и до сих пор она ещё имеет серьёзный вес в государственных делах. Однако теперь вместе с представителями чешских сословий у трона императора прохаживаются сторонники так называемой «испанской партии». Хотя испанцами там, в общем-то, близко не пахнет. Это истовые католики, большинство — выходцы из Австрии, Каринтии, Штирии, католических германских княжеств. Ну и, само собой, не обошлось без отцов-иезуитов, которые всего-то тридцать лет, как обосновались в Клементинуме, и вроде бы занимаются сугубо науками, да обучением семинаристов, но на самом деле их чёрные рясы постоянно мелькают на Градчанах.

— Для католика речи прямо-таки крамольные, — сказал Макс.

— Да уж, — ухмыльнулся Шустал. — Но в случае чего я буду всё отрицать. Ничего не говорил, ведать не ведаю, и ты всё выдумал. Так вот. Вообще-то Клементинум под их управлением действительно стал мировым научным центром. Не шучу, к нам едут со всей Европы, потому что иезуиты не скупятся на книги, приборы и жалованье тем учёным, которые соглашаются с ними работать, или берутся прочесть курс лекций. Пока на Златой улочке, так сказать, возятся с дедовскими методами — хоть и вполне себе эффективными — на Иезуитской уже наступает новый век. Да до него, в общем-то, не так уж долго осталось. Но при этом орден очень бережёт накопленную мудрость, и не намерен раздавать её всем подряд за здорово живёшь. Кстати, ты знаешь, почему их коллегия называется Клементинум?

— Потому что стоит на месте костёла Святого Климента. Когда я в свой первый день шёл в кордегардию, то видел, как рабочие разбирали руины под присмотром патера.

— Вот-вот. При этом костёле был доминиканский монастырь, который потом сожгли гуситы. Там-то и заседала пражская Святая Инквизиция.

— Но иезуиты же не доминиканцы?

— Ты думаешь, кого-нибудь из протестантов волнуют такие тонкости? — махнул рукой Шустал. — И потом, что с того, что они не доминиканцы? Ты вот можешь с уверенностью сказать, что в будущем Клементинум всё так же останется учёным центром, а не превратится в место судов и приговоров?

Максим подумал о том, что мог бы сказать о будущем Чехии вообще и Праги в частности — пусть даже той Чехии и той Праги, что существовали в его собственном мире, и не были, в общем-то, точной копией здешних. Но парень посмотрел по сторонам, на залитый мягким приглушённым светом двор и на безоблачное небо. Налетел ветерок, донёсший запахи прелой листвы, реки и какого-то варева, готовившегося на кухне. Кузнец Ян Груба яростно спорил о чём-то с квартирмейстером Лукашом Пытелом — скорее всего, старичок