— Буди здрав, великий государь всея Руси! Се принял ты от меня честь, тобою желаемую! Но, имея власть сделать тебя царём, могу и низвергнуть с престола!

Недобросовестность мнимого очевидца не может не бросаться в глаза. Почтенный Иван Петрович не обвиняется в злоумышлении лично занять московский престол, такого безобразия ему не позволят сами князья и бояре, поскольку у него не имеется наследственных прав, оттого они и кружатся вокруг Владимира Старицкого, который владеет именно истинным, наследственным правом. Его обвиняют в государственной измене, в злоумышлении арестовать Иоанна, передать его вражеской стороне и на его место посадить не кого иного, как действительного, хоть и не прямого, претендента Владимира Старицкого, из чего следует, что и на этот раз мнимый очевидец соврал. В том же клеветническом духе мнимый очевидец продолжает повествовать, будто после такого рода нелепых речей Иоанн собственной рукой, это непременное условие всех россказней, всаживает нож прямо в сердце покорно сидящего Ивана Петровича, что практически невозможно в таком положении сделать, причём остаётся загадкой, раздевает ли он предварительно осмеянную издевательски жертву своего бесчеловечного произвола или разрезает и заливает его чёрной кровью собственный бесценный венценосный наряд. Кажется, довольно и этого ужаса. Так нет, после удара в сердце ножом набросившиеся опричники добивают ещё живого конюшего, поражённого, помнится, в сердце, выволакивают из царских палат бездыханное тело и швыряют псам на съеденье, а заодно убивают его старуху жену, князя Ивана Куракина-Булгакова и князя Дмитрия Ряполовского, понятное дело, абсолютно безвинных.

Всё это вымышленные, неправдоподобные страсти. Иоанн не покидает свой трон, не сбрасывает публично своих строгих чёрных полумонашеских опричных одежд, тем более не обагряет собственные руки в крови. Боярский суд идёт своим чередом, вероятно, суду предъявляется и послание короля Сигизмунда английским купцам, и список участников заговора, попавший в руки царя и великого князя благодаря трусливому предательству Владимира Старицкого. Рассмотрев доводы обвинения, боярский суд признает конюшего Фёдорова виновным и приговаривает к смерти, как четырнадцать лет назад в сходных обстоятельствах признал виновным и приговорил к смерти князя Семёна Ростовского. Вместе с конюшим Фёдоровым к смерти приговаривают ещё несколько человек, далеко не всех из крамольного списка. Каждое имя казнённого по приговору суда богомольный Иоанн заносит в поминальный листок: Иван Фёдоров, Михаил Колычев и его сыновья Булат, Симеон и Миноу, князь Андрей Катырев, князь Фёдор Троекуров и Михаил Лыков с племянником. Того же ноября четвёртого дня высшее православное духовенство и та же земская Боярская дума собираются вновь в той же царской палате Кремля, а не в Успенском соборе, как позднее станет с намерением кощунствовать беглый князь. На этот раз судят митрополита Филиппа, и едва ли кто-нибудь из прибывших на суд сознает, а отчётливо понимает лишь Иоанн, что в данном деле благоглупости бывшего игумена служат только предлогом для решения вопроса громадной, непреходящей государственной важности, что в действительности на этом суде предпринимается обдуманная, хорошо подготовленная попытка разрешить главнейший, принципиальнейший спор между светской властью и церковью о праве на верховенство в делах государства. Православная церковь в этом отношении мало чем отличается от католической, заявляет о превосходстве духовной власти над светской, приблизительно в той же недосягаемой мере, в какой инок превосходит мирянина, и на этом основании в течение веков пытается подмять под себя светскую власть, диктовать ей, будто бы ради того, чтобы облагородить её, а также решения государственной важности и активно влиять на исполнение этих решений, естественно, никак не отвечая за них, ответственность полностью остаётся на государственной власти. Ещё дедушка Иоанна, обладавший государственным умом и сильным характером, пробовал охладить этот малопродуктивный и малодостойный пыл митрополитов и иерархов, однако в те времена у него не оказалось достаточно материальных средств, чтобы поставить церковь на её настоящее место. От этого первого серьёзного натиска светской власти церковь довольно быстро оправилась, попутно предав смерти с десяток еретиков, а в мрачные годы одинокого Иоаннова детства и возмущения подручных князей и бояр воспользовалась наступившей анархией, такой сладостной своевольному сердцу витязей удельных времён, смело, но с осторожностью выдвинулась на первое место. С той поры ни одно серьёзное решение не принимается без совета с митрополитом Макарием, его благословением великий князь становится московским царём, его вмешательство позволяет ещё юному, неокрепшему Иоанну отменить ненавистное местничество хотя бы на время походов. Когда же преклонные лета понуждают митрополита Макария отодвинуться в сторону, такую же важную роль в управлении государством пытается играть благовещенский поп Сильвестр. Выждав подходящий момент, возмужавший Иоанн избавляется от назойливой, не всегда праведной опеки Сильвестра, однако и после удаления благовещенского попа в монастырь претензии церкви на верховенство не уменьшаются. Ощутив неудобство, подчас прямой вред этих самодовольных претензий, он пробует ладиться миром, с митрополита Филиппа, прежде всего лишь игумена, берёт крестную клятву, что духовная власть отныне и впредь станет заниматься исключительно духовным устроением церкви и государства и прекратит вмешательство в светские дела государя. Бывший соловецкий игумен крест целует, клятву даёт, однако, едва его кровный родственник попадается на государственном преступлении, которое не касается церкви, нарушает, казалось бы, самую крепкую крестоцеловальную клятву и учиняет такое публичное безобразие, которое не только порочит царя и великого князя, но и указывает светской власти на её второразрядную, подчинённую роль. И теперь, на этом представительном, правомочном суде, Иоанн вовсе не испрашивает самовлюблённой головы митрополита Филиппа. Неожиданно для него против бывшего соловецкого игумена выдвигаются столь серьёзные обвинения в неподобающем образе жизни, что митрополиту грозит ни больше ни меньше, как сожжение на костре, и, по некоторым сведениям, царь и великий князь в разгар обвинительных прений даже пытается его защитить, скорее всего не этого, лично для него неудобного, не особенно умного человека, который так грубо и принародно его унижал, но его звание, его положение, авторитет высшего церковного иерарха, поскольку никогда и ни при каких обстоятельствах он не ронял и неспособен ронять авторитет и достоинство церкви. Он всего лишь стремится, в интересах Московского царства, как он их понимает, разделить духовную и светскую власти, поставить каждую из них на её законное, в жизни общества одинаково необходимое место, чтобы ни одна из них не мешала другой, чтобы Богу отдавалось Богово, а кесарю кесарево, только такое разумное равновесие, по его убеждению, упрочит Московское царство. Высокий суд выслушивает показания соловецкого игумена Паисия, любимейшего из учеников бывшего игумена Филиппа, и нескольких старцев, доставленных в Москву епископом Пафнутием и воеводой Темкиным. Соловецкие иноки утверждают, что жизнь Филиппа в обители была непотребной, недостойной того положения, которое нынче он занимает. Высший суд признает Филиппа виновным в неподобающем нарушении монастырских уставов, что, как известно, сплошь и рядом происходит в монастырях, и приговаривает свести его с первосвятительского престола и заточить в им самим избранном монастыре Николы Старого. В более поздние времена, в малопохвальном стремлении во что бы то ни стало очернить Иоанна и в противовес ему обелить митрополита Филиппа перед потомством, которому восхотел ось возгласить святым того, кто осуждён освящённым собором, зарождается превратное мнение, будто Пафнутий и Темкин частью запугивают, частью покупают бесчестных старцев деньгами. А Паисия, которого Филипп сам настойчиво советовал братии поставить игуменом, соблазняют приманчивым саном епископа и тем совращают благочестивых иноков на лжесвидетельство. Это опасное мнение действительно обеляет, не наверняка и отчасти, посмертно митрополита Филиппа от всех обвинений, в чём он уже не нуждается, и представляет его безвинным мучеником злой воли жестокосердого царя Иоанна, однако вместе с тем, на что составители этой легенды не обращают никакого внимания, оно очерняет весь освящённый собор, который единодушно верит будто бы ложным свидетельствам и с покорностью побитых собак идёт на поводу у неправедного, необузданного царя, из чего с неизбежностью вытекает, что все архиепископы и епископы, игумены и архимандриты, собравшиеся на освящённый собор, никто более как подонки и подлецы, которых ничего не стоит обмануть, запугать или купить. Тем более, в свете этого опасного мнения, выглядит необъяснимым, невероятным тот факт, что именно этот, будто бы бессердечный мучитель, обманувший, запугавший и подкупивший всё духовенство, меньше других верит гнусным прегрешениям обвиняемого и пытается спасти если не его честь, то хотя бы честь его высокого звания. Иоанн просит освящённый собор, чтобы Филиппу разрешили спустя несколько дней, в праздник святого архистратига Михаила, в сане митрополита отслужить свою последнюю службу в Успенском соборе, как станут впоследствии уверять, именно для того, чтобы в последний раз вдоволь поглумиться над ним, однако, скорее всего, в тайной надежде, что за эти несколько дней освящённый собор образумится, или на то, что при всём православном народе он всё-таки получит пастырское благословение митрополита Филиппа, после чего митрополит Филипп будет заслуживать снисхождения. Восьмого ноября, после действительно состоявшейся службы, во время которой уже низложенный митрополит упрямо блюдёт свою непреклонность, Филиппа сводят с первосвятительского престола и затворяют в монастыре Николы Старого, на пропитание определяют из царской казны по четыре алтына в день, что обрекает осуждённого на соблюдение усиленного поста, необходимого для покаяния, однако очень скоро его непримиримые недоброжелатели, с архиепископом Пименом во главе, добиваются его удаления из первопрестольной Москвы, и Филиппа переводят подальше, в тверской Отрочь монастырь, может быть, ради того, чтобы все поскорее забыли о нём.