– Я попросил прислать тебе бумагу, чернил, перо. Получишь нынче же. Обдумай. Завтра опять сюда приду.

С тем Алексей поднялся и направился к двери. Вернулся, быстро поцеловал в затылок Михаила. Затем, уже не оборачиваясь вышел…

В ближайшие несколько дней они составили и изложили на бумаге объяснительную исповедь. О том, как некий офицер – в силу незрелости годов и начитавшись вздора из французских книжек, увлёкся безрассудными мечтами. О том, как он придумывал нелепые затеи, даже не представляя себе их последствий. Но позже, осознав всю гибельность и несомненную опасность для Отечества забав сиих, раскаялся. Тогда он захотел предостеречь от безрассудности своих заблудших сослуживцев. К несчастью, многие из них упорствовали. Он с состраданием смотрел на молодых людей, что одурманили себя неисполнимыми мечтами. И после, горько осознав тщету своих усилий, оставил их, всецело погрузясь в дела семейства.

Послание передали в следствие. Вскоре, для проведения допроса в крепость приехал лично Бенкендорф. Граф Бенкендорф, выслушав те же объяснения, задал вопрос – что помешало Михаилу заранее донести на заговорщиков, будучи осведомлённому в их планах?

Вопрос, хотя и был довольно предсказуемым, его смутил. И Михаил непозволительно доверчиво ответил:

– Теперь легко сказать, что должно было донести. Теперь, когда уж все известно и преступление совершилось. Но ранее, когда была, пусть слабая надежда, как мог я не оставить шанса и с тем не отложить на некоторое время донесение. К несчастию для всех, тяжкие обстоятельства созрели прежде их замыслов. Вот отчего они теперь пропали.

Николай I, чуть не прорвал пером бумагу, подчёркивая, из записанного Бенкендорфом, про «обстоятельства», да «слабую надежду»… А над «несчастием» пририсовал забором восклицательные знаки. Потом, в сердцах, потряс бумагой, показывая Алексею Фёдоровичу запись допроса. Старший Орлов, без слов, пал на колени и пополз, пополз за государем…

Николай Павлович был злопамятен. Но и наоборот – он обладал редкостным свойством помнить дружбу…

Спустя немногим больше полугода, за потерявшим всякую надежду арестантом отправили тюремный экипаж с сопровождающим фельдъегерем.

Везли его в Калужскую губернию, в село Милятино, в почти заброшенное им поместье…

Глава 34. В тяжёлых обстоятельствах

 В это имение, полученное им в наследство от отца, Фёдора Григорьевича, Михаил наведывался редко, всецело положась на ежегодные отчёты старосты. Село при этом тихо приходило в запустение…

С долей опаски он присматривался из окна к месту назначенного проживания. Подпрыгивая на дорожных кочках и камнях, экипаж приближался к господскому дому. Дом – деревянный, двухэтажный, с покрытыми облупленною краской громоздкими колоннами, внушал уныние. Затем, уже при близком рассмотрении, он с удивлением узнал в окне знакомые по прежней жизни занавеси…

Перед воротами он выбрался из экипажа, в сопровождении фельдъегеря прошёл к крыльцу, и там, уже один, поднялся по щербатой лестнице. В тщательно прибранной, заботливо обставленной прихожей, были слышны – из дальних комнат – звуки фортепиано. Взглянув на выбежавшую к нему навстречу горничную, прижал палец к губам и, передав ей плащ, вошёл в гостиную…

Посреди комнаты, за инструментом, спиной к нему сидела Катя. Сын находился рядом с ней – он бы усажен на коленях матери. Она, склонившись головой к уху ребёнка, негромко пела, а мальчик, покачивая в такт мелодии головкой, подпевал.

– «Где в страданиях сердце навеки замрёт…»

Он не ошибся. «Мельник и Ручей». Конечно! Михаил закрыл лицо руками. «Для вас. Для вас одних. Вся жизнь моя. Всё, что смогу…»

Прервав игру, Екатерина резко обернулась. Сын, с любопытством повернулся вслед за матерью. И Михаил всем телом вздрогнул…

– Папенька!!!

Потом втроём сидели на полу – обнявшись, обмениваясь лихорадочными поцелуями. И снова плача… Он даже и не представлял жену такой – заплаканной, дрожащей девочкой, целующей руки ему. Потом уж долго не могли наговориться…

Их сельский быт как будто стал налаживаться. Годом спустя, Екатерина родила дочь, Аннушку. За несколько месяцев до этого, будучи на сносях, она наведалась в Москву на проводы младшей сестры, Марии. Мария Николаевна, не посчитавшись с волей их отца, отправилась в Сибирь к супругу, князю Волконскому. На проводах Екатерина видела и Александра Пушкина… Сам Михаил сопровождать жену не мог – он жил в имении с условием безвыездного проживания.

Помещик вышел из него неважный, а все его затеи прогрессивного хозяйствования проваливались из-за упрямства плутоватых старост да саботажа местных мужиков.

Он попытался было обустроить школу для крестьянских деток. Опять беда – наставники, выписанные из Москвы за неплохое жалование, все на поверку оказались пьяницы, и Михаил, уставший их менять, махнул рукой, отдавши всё на откуп местному батюшке…

Так что, по правде говоря, Милятино при нём не процветало.

Однажды в гости к ним приехал тесть – заметно одряхлевший Николай Раевский. Пока гостил, старался быть подольше с внуками, на коих не нарадовался. Перед отъездом он уединился с Михаилом, похлопал зятя по плечу:

– Вижу, что Катя счастлива в семействе. Да ведь и ты нам как родной… И дети, дети-то уж до того премилые! Но положение ваших дел неважно, а в деревеньке бедно и пустынно. А впрочем – главное, что вы здоровы…

Несколько месяцев спустя, отца Екатерины Николаевны не стало.

Вдове достались в качестве наследства лишь долги, и Софья Алексеевна осталась вместе с младшей незамужней дочерью практически без средств к существованию. Не видя около себя себя друзей, когда-то многочисленных, она попробовала обратиться к Пушкину. И тот, откликнувшись на зов, проникся неподдельным состраданием.

Поэт решил походатайствовать за Софью Алексеевну перед графом Бенкендорфом. С тем написал ему проникновенное письмо – о том, что госпожа Раевская, вдова почтенного сенатора, прославившего своё имя на войне с Наполеоном, находится в столь несчастливом состоянии, что попросить за неё некому, помимо только Александра Пушкина. Что все члены семьи её либо отправлены в изгнании, либо почти разорены. Что госпожа Раевская просит престол о назначении ей пенсии, дабы спасти от нищеты себя. И что надеется увидеть в графе Бенкендорфе отзывчивого человека и воина – скорее, чем государственного мужа.

Голос поэта был услышан. А вскоре Софье Алексеевне назначили пожизненную пенсию, равную жалованию покойного супруга. Вдова сначала продала имение и выплатила все долги, а после вместе с дочерью Еленой навсегда покинула Россию, найдя приют в Италии…

Кате доставили прощальное письмо сестры перед отъездом за границу. Прочтя его, она закрылась в спальне и долго, горько плакала. Родительское тёплое гнездо, внушавшее ей издалёка чувство покойной защищённости, было теперь разрушено. Разорено… И осознание необратимости произошедшего, вдруг сделало её, сильную женщину, почти беспомощной.

Потом, взяв