– Значит, сварим бульон, – согласился Лео.

– Тогда иди за Али, а я пока поставлю кастрюлю на огонь. – Карим двинулся было прочь, но затем вернулся. – Скажи-ка… ты сегодня около пещеры девку не видел?

Лео замялся. Надо было вмиг принять решение, и он выбрал молчание.

– Нет, не видел.

– Отлично. Тогда до скорого.

– Карим?

– Что еще?

– Давно тебе хотел сказать, что она не в моем вкусе.

Бальбоа принялся жевать, пятно между его глазами задвигалось, а во взгляде проступила признательность.

Карим рассмеялся.

– Тем лучше, – сказал он, сжав курицу так, что кишки вывалились на пол. – Значит, у нас с тобой не будет проблем.

* * *

Первые несколько лет ему удавалось вести учет происходящего на свалке. С самого начала он решил, что стоит неукоснительно придерживаться точных цифр. Он был уверен, что однажды к его версии событий прислушаются, если он сможет без запинки назвать количество закопанных им трупов. А также место и дату захоронения.

Вскоре стало ясно, что мысленный учет тел (во избежание неприятностей он решил полагаться только на память и не оставлять никаких письменных свидетельств) – весьма полезное занятие: оно давало ему силы жить дальше и спасало от скуки и отчаяния. Жить, чтобы помнить, помнить, чтобы жить.

Еще одна причина побуждала его составлять этот список. Осознание, что у человека, которого он хоронил, были лицо, руки, ноги – пусть и далеко не в самом лучшем виде – и благодаря Лео они не исчезнут бесследно, давало чувство принадлежности к миру живых.

Желая упорядочить хаотичную картографию своих воспоминаний, он стал присваивать жертвам имена индейцев, чьи приключения так увлекали его в детстве. В результате среди примерно сорока закопанных Лео трупов оказались легендарные представители коренного американского населения: Сидящий Бык, Красное Облако, Неистовый Конь, Джеронимо, Вождь Джозеф, Белый Медведь, Кочис, Дождь-в-Лицо. Когда имена индейцев закончились, он перешел на любимых певцов, затем – на легендарных игроков НБА и американских президентов.

Однажды, в середине третьего года, им привезли тело женщины. Несколько месяцев он подыскивал ей подходящее имя и, наконец, назвал Донной в честь Донны Людвиг, одноклассницы Ричи Валенса, которой тот в 1958 году посвятил песню, впоследствии вошедшую в альбом La bamba. Знания, полученные в прежней жизни, оказались очень кстати.

Какое-то время спустя Карим нарушил протокол, запрещавший говорить о трупах, и выговорил Американцу, что площадь свалки чрезмерно разрослась, ему следовало придерживаться более четких границ.

– Тогда получится братская могила, – запротестовал Лео.

Египтянин посмотрел на него так, словно тот выругался.

– Тебе-то какая разница? Ты их закапываешь, и всё.

Из дальнейших слов Карима Лео понял, что чем ближе друг к другу захоронены тела, тем быстрее в случае необходимости клан сможет выкопать останки и лишить возможное следствие недвусмысленных улик. Новое распоряжение Карима несколько месяцев подпитывало его надежду: получается, кто-то мог выйти на его след. Однако время шло, ничего не происходило, и вскоре его взгляд потерпевшего кораблекрушение перестал устремляться к горизонту.

Это стало прелюдией к краху.

В конце шестого года и правда что-то изменилось. Американец вдруг впал в затяжную депрессию, заставившую его усомниться в полезности учета. Вполне вероятно, что ни один следователь никогда не узнает, что творится на ферме. И все равно, бывало, по ночам он рылся в куче ненужной информации, накопившейся в голове за это время. В минуты глухого отчаяния он называл себя фантазером, жертвой кораблекрушения, безумцем, копающим ямы для призраков.

* * *

Ему разрешили переписку с женой. Лео сочинял письмо, показывал Кариму, тот или оставлял его без изменений, или просил убрать подробности, которые могли вывести на ферму, после чего передавал конверт одному из головорезов Кирпича, и он уже организовывал доставку за океан.

Когда письмо попадало в место назначения, жена писала ответ и отправляла его на адрес Пинуччи, оттуда запечатанный конверт забирал прихвостень Кирпича и доставлял на ферму, где Карим проверял, соответствует ли содержание эмоциональному состоянию пленника. Американец сосредоточенно читал послание, стараясь запечатлеть в памяти не только слова, но и особенности почерка, цвет выбранной Мией бумаги, после чего Карим рвал письмо на мелкие клочки, и Лео сам не свой возвращался к себе в вагончик, готовый начать все сначала.

Такой процесс коммуникации занимал много времени, и зачастую ответы Мии на его лихорадочные расспросы о ней, Винни и кузене Энтони приходили в шахматном порядке. Вскоре первоначальное упоение новой возможностью притупилось, и он обнаружил, что этот эпистолярный диалог с женой только обостряет его депрессию.

Настоящей пыткой были бессонные ночи, когда он пытался слово в слово восстановить последнее письмо от жены или же размышлял, почему она выбрала именно эту бумагу, а не другую, в каком магазине она ее купила, говорила ли там с кем-нибудь и не был ли этим кем-нибудь привлекательный продавец, бросавший на его жену пламенные взгляды и потом самым пошлым образом старавшийся с ней сблизиться.

Каждый эпизод его прошлой жизни вызывал в памяти запах Мии, ее голос, звуки Норт-Энда, легкий шорох дождя по крыше автомобиля ранним утром, запах травы, только что скошенной садовниками в Бушнелл-парке, хмурые лица его коллег – а потом вдруг воспоминания смешивались с фантазиями. Он чувствовал запах Мии на коже другого мужчины, который – пока она сидела в гостиной (в их гостиной!) и писала письмо, чтобы утешить бедного муженька, застрявшего на другом краю света, – выходил на прогулку с Винсентом и учил его названиям цветов и деревьев, животных и звезд, именам президентов и коренных индейцев.

Он чувствовал, что теряет рассудок. Самые незначительные мысли впивались шипами в сердце и увеличивались в размерах, пока не вырастали в целые алебарды, которые разрывали его душу на части. Но чем глубже он погружался в это безумие, тем больше жаждал получить новое письмо, грозящее свести его с ума.

Он зажег лампочку рядом с койкой. Гора немытой посуды в кухне подчеркивала общее запустение, царившее в вагончике. Ночью периметр его существования сужался до этих жалких девяти квадратных метров. Но теснота одновременно и успокаивала. Его угнетали бескрайние пространства, начинавшиеся за дверью.

Лео поднялся и выглянул в окно. Над свалкой стоял легкий, напитанный влагой туман. Он попробовал представить, как разлагаются трупы. Он больше не гадал, когда привезут следующего кандидата на захоронение, но в душе надеялся, что скоро: это позволило бы ему ночью отвлечься на работу, а утро потратить на сон.

К последнему письму Миа приложила их с Винсентом фотографию, где они стоят, обнявшись и улыбаясь, а позади них виднеется берег реки Коннектикут. Вечером Карим показал ему этот снимок, и Лео с неизменно щемящим чувством всматривался в нее до тех пор, пока с удивлением не обнаружил, что больше не узнаёт изображенных на ней людей. Спавший у него на животе младенец за семь лет превратился в полноватого смуглого мальчишку, а его жена – в роскошную женщину, на которой время оставило чарующий отпечаток зрелости.