Фотография пробудила в Американце желание рискнуть, поэтому, когда Карим собрался порвать ее у него на глазах, он нашел в себе смелость попросить не делать этого.

– Ты знаешь правила, – сказал египтянин. – Я не могу.

– Какой в этом смысл? – не отступал Лео. Ему была важна не столько сама фотография, сколько взгляд жены и сына, который он хотел спрятать от всего мира, вознамеривавшегося его отнять. – Что изменится, если я заберу фото?

– Не знаю, в чем смысл этого правила, но мне так велели.

– А если ты сохранишь ее для меня? И потом будешь показывать из своих рук.

Карим отвернулся. Холодное дыхание сомнения незаметно проникало в его сознание раба. Больше всего на свете Американца печалило то, что его жизнь напоминала раскачивающуюся на ветру ветку, которая зависела от прихотей других людей, причем в ином, менее испорченном, мире они бы даже не имели права голоса по такому важному вопросу.

– Почему ты не напишешь жене, чтобы она в каждое письмо вкладывала по фотографии? – предложил ему египтянин, разрывая карточку на неровные полоски до тех пор, пока лица Мии и Винсента не превратились в кучку бесформенных фрагментов мозаики. – Тогда я бы показывал их тебе, как сегодня…

По пути к вагончику Лео понял, что не переживет еще один такой удар. Он знал, что не устоит перед соблазном и каждую ночь будет восстанавливать в памяти эту фотографию, а также все те, которые получит в будущем.

Лишь полный отказ от воспоминаний мог помочь ему сохранить рассудок. Так как слова и образы – а значит, и люди – являлись по первому его зову, лучше было о них больше не вспоминать. То же относилось к его трупам. Никто не станет их искать и не спросит у него, где именно они зарыты. Да и какой следователь поверит его словам?

К тому же за все эти годы он уже стал сообщником. Каждый месяц Кирпич переводил на счет Мии деньги, и она оплачивала ими аренду квартиры. Пинучча через весь город возила для него запечатанные конверты, передавала их в заботливые руки местного мафиозо, и ни в одном не было и намека на принуждение. За семь лет никто его и пальцем не тронул, ни разу не связал. Карим всегда был добр к нему. Мог ли он сказать со всей уверенностью, что оказался там не по своей воле и что это был не его выбор? Может, он всегда хотел состоять в клане?

Часы показывали пять утра. Солнце поднималось из-за неподвижных ветряков, возвышавшихся на холме напротив фермы. Лео засы́пал кофе в кофеварку и включил плитку. Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились псы со всей округи.

Он должен забыть имена мертвецов и их лица.

Он должен забыть Мию и Винни. Никакой другой жизни за пределами фермы для него не существовало. Его жизнь – или то, что от нее осталось, – была здесь, на кладбище, хранителем которого он являлся.

Около восьми утра он присоединился к Кариму, тот у конюшни насыпал корм Али.

– Сегодня везу его на конкурс, – сообщил египтянин. – Босс решил его продать, поэтому надо показать товар лицом. Меня не будет несколько часов.

Американец подошел поближе и погладил черную гриву с кармазинным отливом.

– Не знаю, – пробормотал он. – По-моему, это неправильное решение.

– Лучше не привязываться к животным. Они или умирают, или их продают.

Али зарылся мордой в кучу овса и не обращал внимания на чужие разговоры. Поэтому Лео и нравились лошади. Даже свинья чувствовала, что ее ведут на бойню, и только лошадь могла плевать на все в своем безупречном стиле.

– Хорошо, – кивнул Американец. – Я тут обо всем позабочусь.

Пока египтянин тащил жеребца за поводья, Лео набрался смелости, чтобы сообщить о своем решении. – Карим!

Тот остановился.

– Что такое?

– Я не хочу читать эти письма и больше никогда ни одного не напишу.

Карим непонимающе посмотрел на него.

– Ты уверен?

– Уверен, – ответил Американец. – Больше никогда.

* * *

Он еще раз с силой толкнул бедрами девушку, которая, постанывая как раненая сука, стояла на четвереньках задом кверху, с раздвинутыми ногами и задранной юбкой. К ее волосам присохли грязь и соломинки. При каждом движении, в такт испытываемому наслаждению, ее покрытые цыпками руки сжимали пучки сухой травы, на которой она устроилась. Лео продолжал двигаться, стиснув ее обвислую грудь, показавшуюся из-под кофты.

Когда дело было сделано, он натянул штаны, застегнул их и закурил. По обыкновению его сразу начинало глодать чувство вины: как он мог опуститься до такой девки? Снаружи кони ржали в своих стойлах. В полумраке девушка лежала голым животом на колосьях овса. Солнечный луч, проникнув через щель, падал на деревянные доски и освещал ее тощие бедра. – Вставай, – приказал Лео. – Убирайся, обойдешь дом сзади.

Девушка не ответила. Стоя на четвереньках, она на ощупь нашарила между двумя цилиндрическими связками сена свои трусы. Надев их, оправила юбку и поднялась.

– Дай мне сигарету, – сказала она с привычной усмешкой на лице.

– Я же сказал: убирайся.

– Сначала дай сигарету.

Лео вытащил пачку из нагрудного кармана и бросил девушке.

– Обойдешь дом сзади, – повторил он.

– Но это же огромный крюк.

– Мне плевать, делай, как говорю.

Девушка выдавила из себя презрительную ухмылку и вернула пачку.

– Он меня не увидит с такого расстояния, – сказала она. – У тебя паранойя, ты в курсе?

Лео подошел к щели в стене и посмотрел на улицу. Вдалеке он увидел свой вагончик, потом силуэт дома, где сейчас отдыхал Карим; прикинул на глаз расстояние. Глинистая почва под деревянным сеновалом была испещрена извилистыми трещинами, в которых колония несметных сверчков исполняла саундтрек послеобеденного часа. От сорняков волнами поднимался нестерпимый жар. Если ему отсюда все видно, то египтянину и подавно.

Секс с дочерью местного земледельца был для Лео одним из способов постепенно отдалиться от мира. Его больше не отталкивали ни исходящий от нее тяжелый запах, ни покрывавшая ее тело грязь, но одна мысль о том, чтобы трахать ее, глядя в глаза, была до того нестерпимой, что вызывала тошноту. Однажды девчонка попыталась поцеловать его (или это было больше похоже на укус?) – в ответ Лео ударил ее наотмашь, так что у нее из носа пошла кровь. С момента, как он начал с ней сношаться, он будто бы заразился от нее нечистоплотностью: перестал следить за собой, волосы и борода росли как им вздумается, личная гигиена свелась до минимума, он все реже носил чистую одежду и вскоре потерял всякое сходство с тем мужчиной, каким когда-то был, окончательно превратившись в узника.

Чем активнее он сношался с девушкой, тем прочнее становилась его связь с фермой и ее обитателями, наблюдавшими за их совокуплением животными, даже с соломой, на которой они спаривались. Эти тайные встречи приближали кульминацию его душевного разложения: он решил слиться с землей, стать одним из трупов в ее утробе.