слишком поздно. Я не могла заставить себя вернуться. На глаза навернулись слезы. Как же я себя ненавидела.

Остаток дня я писала, ни на что не отвлекаясь. Чарли не объявлялся. Я решила: единственное, что может поднять мне настроение, это если у меня получится по-настоящему стоящая вещь, такая, чтобы не стыдно было показать на семинаре.

Устав писать, сидя в нормальном кресле, я пересела в продавленное и продолжила работать. Потом перешла за кухонный стол, в котором хранились упаковки писчей бумаги. И отыскала записку от Беа. «Думаю, тебе пора начинать рассылать свои тексты в литературные журналы».

Сердце заколотилось в груди, я выпрямилась. И набрала в строке поиска: «“Нью-Йоркер”, отдел современной прозы». Мой мир вдруг раздулся, заметно увеличился в размерах. Я составила письмо: «Уважаемые редакторы отдела современной прозы! Высылаю на рассмотрение свой рассказ “Тринадцать”. Заранее спасибо. С уважением, Лея Кемплер». И нажала «отправить».

Всю ночь мне мерещилось, что телефон вибрирует. Я подскакивала, хватала аппарат – и ничего. Наконец я отключила звук, перевернулась и забылась беспокойным сном.

Днем я два часа гуляла по окрестностям в метели. Вилли-стрит, Дженнифер-стрит и Спейт пестрели старинными разноцветными домами – пунцово-розовыми, голубыми, бледно-желтыми, болотно-зелеными. Почти все – с террасами, и на каждой виднеются какие-нибудь приметы жизни – лопаты для уборки снега, мерцающие гирлянды, садовые столики и кресла, пепельницы. Во дворах под толстым слоем снега еще можно было различить то, что осталось от летних садиков, – проволочные оградки, каменные бордюры, голые шпалеры. Кое-где стояли снеговики в шарфиках и с морковными носами, в некоторых дворах темнели отпечатки «снежных ангелов», за окошками трепетали огоньки горящих свечей. Я бродила по улицам, сгибаясь под порывами ледяного ветра. И думала, что должна была бы сейчас сидеть в одном из этих домов.

Когда я вернулась в квартиру, лицо и руки у меня онемели от холода. Не терпелось засесть за работу. Я постояла под обжигающе горячим душем, потом включила компьютер и писала до темноты. А после меня одолело одиночество.

Одиночество. Иногда мне казалось, я страдаю ужасным недугом. С самого раннего детства мне ночами давила на грудь какая-то тяжесть, иногда я ощущала ее и днем тоже. Это чувство мешало выстраивать отношения с другими, хотя в основе его лежало как раз отчаянное желание близости. В юности мне казалось, что противоядием от одиночества станет любовь. Мне не терпелось стать взрослой и влюбиться. В отличие от других детей я хотела этого больше, чем уехать из дома, научиться водить или попробовать наркотики. Эти вещи меня не волновали. Мечтала я об одном: чтобы кто-то узнал меня досконально и чтобы я тоже выяснила о нем все. И когда я впервые влюбилась – не в Робби, а в парня из колледжа, – это оказалось прекрасно и подтвердило, что я была права. В момент влюбленности тяжесть рассеивалась. Но после одиночество мучило еще сильнее, чем раньше.

Теперь оно разрослось до таких огромных масштабов, что наверняка отпугнуло бы любого нормального человека.

Я закрыла ноутбук и снова растянулась на коврике в гостиной. Подумать только, ведь вчера на этом же месте я чувствовала себя такой свободной, такой счастливой. Теперь же жизнь казалась невыносимой. Вот уже двадцать четыре часа я оставалась наедине со своими мыслями. И за все время словом ни с кем не перемолвилась. Я открыла рот и произнесла:

– Привет!

И вдруг раздался чудесный звук входящего сообщения. На этот раз мне не почудилось. Телефон запищал громко, по-настоящему. Еще не взглянув на экран, я знала, что это Чарли.

Привет! Меня мучило какое-то нехорошее чувство я сел в машину и вот я перед твоим домом. Кошмар, я законченный псих. Могу уехать.

Сообщение оказалось и лучше, и тревожнее, чем я ожидала.

Хочешь войти? – ответила я.

Чарли стоял на пороге не в том странном оранжевом пуховике, а снова одетый в черное пальто. Он недавно принял душ, надел очки, и почему-то у меня из-за этого сразу улучшилось настроение. А еще он принес гитару. Мы обнялись и долго не отпускали друг друга, будто не виделись давным-давно. Я повернула голову, мы поцеловались, губы у него были припухшие и мягкие. Я едва не расплакалась от счастья.

В тот вечер он спел мне Shelter from the storm Боба Дилана. Потом Have yourself a merry little Christmas и Silent night, и Auld Lang Syne. Назавтра, в Сочельник, я должна была улететь в Бостон. А сегодня весь вечер снимала на телефон, как Чарли поет. Он не останавливался до самой полуночи.

– Чарли, ты мог бы стать знаменитым!

Я лежала на коврике, и он растянулся рядом со мной.

– Ну что ты, я не так уж хорошо пою.

– Неправда. Ты очень талантлив. Чем угодно мог бы заниматься.

Он повернулся на бок, я тоже. Мы придвинулись друг к другу, соприкоснулись коленками и лбами.

– Ты правда так думаешь? – спросил он.

– Правда.

– Может, мне попробовать выступить на одном из этих концертов с открытым микрофоном.

– Конечно.

– Слышал, по четвергам такие устраивают в «Микеланджело».

Я кивнула.

– А мои рассказы ты почитаешь?

– Конечно, Лея. Пришли мне один, я прочту, пока тебя не будет. Буду читать и представлять, что ты рядом.

Потом мы занялись сексом прямо на коврике в гостиной.

12

Папа с Моникой решили, что каникулы мы всей семьей проведем во Флориде. В смысле это Моника так решила. Под словом «семья» подразумевались все, кто был на Дне благодарения, минус Су Минь. Бену запретили брать ее с собой, потому что у них «несерьезно».

– Чушь, – рявкнул Бен в аэропорту, пока мы ждали посадки на рейс. – У нас с Су Минь все куда серьезнее, чем у Аарона с его сраной веганкой-балериной.

Он кивнул на Хейли, которая расположилась на другом ряду кресел, уже успев переодеться в летнее платье и нацепить дурацкую соломенную шляпку. Она растянулась сразу на трех сиденьях, голову уложила Аарону на колени, а сандалиями так и норовила задеть сидевшего рядом пассажира.

– Су Минь врач, блин, – не унимался Бен. – Как она может быть несерьезной?

– Ну а ты, Бенджамин? У тебя это серьезно? Вы правда любите друг друга?

Бен демонстративно фыркнул.

– Черт, нет, конечно.

Я развернулась к нему.

– Тогда хорошо, что она с нами не едет.

Получилось довольно резко, я даже слегка слюной Бена забрызгала.

– Господи. – Он утерся. – Сейчас только семь утра. Расслабься!

– В поездку берут только настоящих влюбленных, – сбавила тон я. – Типа Кристины и