Взгляд взлетает против воли, потому что я слышу голос брата. Но принц не поднимает руки, не тянется ко мне. Вместо этого он снова говорит, тоном холодным и твердым, как железо:

– Почему у вас почерк принцессы и ее подпись?

Я разглядываю его – высокие скулы, черные волосы, жесткий прищур глаз, линию губ. Закрываясь от страха, я не помогу ни себе, ни ему. Какие бы уловки он ни использовал сейчас, за мной все еще долг, потому что я предала его доверие, решив жить судьбой девочки-гусятницы.

Но когда я открываю рот для ответа, выскальзывают другие слова:

– Отпустите.

Кестрин поднимает одну бровь, но я вижу, как что-то мелькает в его взгляде. Жалость?

– Мой отец предлагал вам возможность вернуться домой, – отвечает он, изображая непонимание.

Я качаю головой и заставляю себя говорить:

– Дома меня ничего не ждет. Моя… семья огорчится, если я вернусь.

Теперь голос хотя бы звучит увереннее.

– Лорд Дэйрилин обожал свою дочку.

Я на миг теряюсь, а потом едва сдерживаю смех.

– Возможно, при посторонних. В кругу семьи все совсем не так, как при дворе.

Эту истину я усвоила уже давно.

Кестрин откидывается в кресле, скрестив руки на груди. В свете ламп его образ кажется мрачным и внушительным.

– Объясните, как написали то письмо.

Слова повисают в воздухе. Он не отпустит меня, пока не получит удовлетворяющий его ответ – тот, которого я не дала бы, даже если бы могла. Но, думаю, можно попробовать объясниться, не открывая всей правды. Он смотрит мне в глаза и ждет, так что я нарушаю тишину и говорю:

– Было время, Ваше Высочество, когда мы с принцессой казались неразлучными. Мы росли вместе, вместе обучались. Научились писать одинаково, и я стала часто составлять послания за Ее Высочество, лишь отдавая их ей на утверждение перед отправкой. Повторять подпись стала просто для удобства. Несмотря на разногласия накануне и во время путешествия, я все еще должна была ей услугу. Поэтому согласилась написать королеве за нее, пока она не чувствовала на это сил. Только и всего.

Целое мгновение мне кажется, что он поверил.

– Вы лжете.

Сердце пропускает удар.

Он продолжает:

– У принцессы почти не было друзей в детстве. И точно не было такой близкой подруги, какой представляетесь вы.

Он знает, о чем говорит, – и все-таки определенно не со слов Валки. Она никогда не была одинока. Всегда жила в окружении друзей и семьи, и у нас при дворе, и в доме отца. Не сомневаюсь, что именно это она и поведала бы о прошлом.

– Она сама вам рассказала? – спрашиваю я.

– Нет, – признает принц.

– Откуда же вам все известно?

– У меня свои источники, – отвечает он загадочно. От этих слов снова тянет смеяться. Они напоминают о детской манере секретничать: я что-то знаю, а тебе не скажу.

– Вероятно, ваши источники ошиблись, – говорю я повеселевшим голосом.

Он бросает на меня резкий взгляд:

– Это невозможно.

– Ваше Высочество, вы достаточно повидали, чтобы понимать, что не бывает совершенной правды, не бывает одного взгляда на вещи. Может быть, ваши источники и надежны. Я не сомневаюсь, что вам честно докладывали обо всем, как разумели. Но, возможно, я говорю другую часть правды. Утверждать, что вас обманывали или что лгу я, – значит подписаться под знанием непознаваемого. Мы с принцессой провели детство при дворе. Ваши источники это подтвердят. У нас были одни учителя. Как описывали нашу дружбу ваши источники, мне неизвестно, но не забывайте, что это лишь их видение. Наш разлад тоже никто не станет отрицать. Вероятно, теперь вы понимаете и то, что между нами снова установился своего рода мир.

– После того, как она обрекла вас на тяжелый труд.

Я вздрагиваю, но беру себя в руки.

Кестрин смотрит на меня с грустной улыбкой.

– Есть еще кое-что для меня непонятное, – говорит он.

Я жду.

– Почему вы писали ее почерком даже сейчас?

Долгое мгновение я просто смотрю в ответ, как заяц на пикирующего сокола. Потом бормочу:

– Это… это вышло само.

Он отводит взгляд и молчит.

– Будьте внимательнее впредь, леди, – произносит мягко. – Сомневаюсь, что принцессе понравится, как запросто вы пишете ее рукой.

Я сжимаюсь в комок, так неожиданно приходит страх, что он расскажет обо всем Валке. Или задаст новые вопросы и будет расспрашивать, пока я сама не запутаюсь в ответах.

– Идите, – говорит он, взмахивая рукой. – Моя квадра проводит вас домой.

Я спешу уйти прежде, чем он передумает.

После встречи с Кестрином я хожу потрясенная и потерянная. Я не могла и представить, что он пошлет за мной стражу, что он так пристально следит за Валкой. Может, я наделала еще ошибок, или одно неосторожное слово Валки опять привлечет ко мне внимание принца? Все это кажется пугающе вероятным. Но дни текут один за другим, а за мной больше не посылают, так что утраченный было покой возвращается.

Каждый день я узнаю чуть больше о Менайе: что квадры воинов в казармах у ворот никогда не расслабляются, постоянно отрабатывая маневры и тренируясь; что подручные пекаря выносят товар прямо на улицу и, шагая мимо домов, громко зазывают покупать хлеб; что детишки много играют, но одежда у них потрепанная, а обувь и вовсе редкость.

От Сальвии и Виолы я понемногу узнаю названия того, что бывает на столе: лепешки, каша, корица, мускатные орехи, вода. Слушая Джоа, иногда встречающего нас с Фаладой вечером, запоминаю язык конюшен: упряжь, поводья, седла. Работники терпеливо смотрят, когда я с вопросом указываю на что-нибудь незнакомое, а потом тщательно выговаривают название, чтобы я расслышала каждое ударение, каждый слог. Меня поражает, сколько времени они готовы тратить – даже Ясень и Дуб, – слушая меня, заставляя повторять слово, пока не получится правильно. По правде говоря, жизнь моя полнится таким тихим счастьем, какого я не знала никогда.

Я проговариваю новые слова и днем, пока слежу за гусями; Фалада тихонько поправляет меня и помогает с выражениями, о которых не получается спросить у конюхов. Все это здорово отвлекает от мыслей о разговоре с Кестрином, о глубоко запрятанном в сундук плаще и о том, как сильно зависит эта спокойная жизнь от чужих прихотей.

– Ты им нравишься, – замечает Фалада однажды вечером после того, как заглядывает Джоа.

Я замираю со скребком в руке:

– И почему бы?

– Потому же, почему и мне.

Я уже различаю выражения его глаз, даже когда ни положение ушей, ни изгиб шеи ничего не выдают, – и сейчас во взгляде явно мелькает смешливость.