Сколько можно было терпеть! Гордецы-бриты заслуживали того, чтобы «прищемить им хвост» в самом чувствительном для них месте. Если для русских таким местом был Кавказ, то для англичан, конечно же, Индия, жемчужина короны! О ее безопасности в Лондоне регулярно беспокоились, подозревая Россию в коварных замыслах.

Выше уже говорилось, что ни о каком военном вторжении в Индию Россия не помышляла, но была не прочь «пощипать британцам перышки» по периметру их владений и для этого союзническое взаимодействие с такими странами, как Персия и Афганистан, могло стать незаменимым подспорьем. «Действовать на Индию Россия может только тогда, – заключал М. Н. Муравьев, – когда она будет уверена в содействии ей Персии и Афганистана. Без сего содействия и помышлять о потрясении владычества англичан в Индии невозможно: ибо тогда для прохода в Индию придется воевать с разнородными племенами в Персии и в Афганистане и оставлять везде гарнизоны для прикрытия тыла армии. Посему прежде всяких наступательных действий, но в одно время однакож с приготовлениями к походу, необходимо упрочить дипломатическими переговорами положение свое в Персии и Афганистане. От удачи сих действий будет зависеть принятие дальнейших наступательных мер»[253].

Многие в России считали, что британское господство в Индии можно пошатнуть искусными политическими мерам, которые будут способствовать усилению недовольства коренных жителей этой страны. Дивов высказывал такое суждение, которое наверняка разделяли многие его коллеги: «В Индии владычество англичан весьма непрочно. Обученные англичанами военному искусству, индусы восстанут со временем против своих угнетателей и создадут в Индии новый порядок вещей, что отразится, без сомнения, и на Китае»[254]. Установление недружественных Лондону режимов по границам «жемчужины короны», должно было способствовать достижению этой цели.

Азиатский департамент советовал действовать не в лоб, а прибегнуть к гибкой и изощренной тактике, которая не выставляла бы Россию инициатором агрессивных действий, отводя ей роль закулисного кукловода, и не давала Великобритании повода к обострению конфликта. «Россия не обманывается и не страшится, она знает по опыту, что полезные и твердые действия совершаются без шума…» и «благоразумие призывает к осторожности от проигрыша»[255].

Рассматривая возможность сближения с Дост Мухаммед-ханом, мидовцы взвешивали все «за» и «против», чтобы минимизировать возможные политические издержки и избежать роста напряженности в отношениях с Англией сверх допустимого предела. Сложная задача, ведь речь шла не просто о расширении контактов с Афганистаном (точнее с ведущими афганскими ханствами), а о многоходовой и достаточно сложной комбинации, в которой свое слово должна была сказать такая крупная восточная держава, как Персия.

От характера отношений с этим государством в огромной степени зависела прочность позиций России в Закавказье, на всем Среднем Востоке, в Центральной и Средней Азии. Между тем, в первой трети XIX века эти отношения отличались неустойчивостью: на смену военной конфронтации приходили периоды, когда превалировало взаимодействие на основе общности интересов и vice versa. Свой заметный вклад в поддержание этой неустойчивости вносила Великобритания, регулярно стравливавшая русских и персов. Их сближение воспринималось как сущий кошмар, а Петербург нацеливался именно на это, в том числе в широком региональном контексте.

Восемь лет минуло с тех пор, как сокрушительным поражением Тегерана завершилась русско-персидская война 1826–1828 годов, и в феврале 1828 года был заключен Туркманчайский мирный договор. Фатх Али-шах уступил России Эриванское и Нахичеванское ханства, обязался уплатить большую контрибуцию, предоставил победительнице исключительные торговые преференции и пошел на другие уступки. Подобное укрепление российских позиций ошеломило англичан, которые подталкивали шаха к войне, но получили эффект, обратный желаемому. Не изменил политической картины и случившийся в 1829 году разгром в Тегеране российской миссии, во многом спровоцированный британскими дипломатами, и убийство практически всех ее сотрудников, включая посланника Александра Сергеевича Грибоедова.

Возникший кризис в двусторонних отношениях был улажен. Николай I, помимо того, что недолюбливал Грибоедова, не собирался возобновлять конфликт с Персией и милостиво соизволил принять извинения шаха, так что свой вес в этой стране Россия сохранила и даже усилила. По замечанию Симонича, «даже кровавая трагедия 1829 года… послужила еще большему сближению двух правительств, ибо большинство сомневающихся имело возможность убедиться в справедливости и великодушии императора Николая»[256].

Пришла пора немного подробнее рассказать об этом высокопоставленном дипломате, которому было суждено сыграть заметную роль в осуществлении антибританских замыслов России и судьбе Виткевича. Далматинец, наполеоновский офицер, участвовавший в российском походе 1812 года, он попал в плен и вскоре полюбил Россию как вторую родину. Поступил на службу в императорскую армию, прошел персидскую и турецкую кампании (1826–1828 и 1828–1829). Дослужился до генерал-лейтенанта, получил титул графа, и, как сказали бы в позднейшие времена, «перешел на дипломатическую работу». С 1832 года Симонич представлял российские интересы в Тегеране.

За пять лет он стал одной из самых влиятельных фигур при персидском дворе, шах не принимал без консультации с ним сколько-нибудь значимых решений. Как отмечал Ибрагим Ходжа в одном из своих посланиях кабульскому эмиру, «русский посол постоянно находится при шахе»[257].

Будучи человеком предприимчивым, не боявшимся брать на себя ответственность, Симонич, подобно Родофиникину и Перовскому, ратовал за решительный отпор англичанам, но при этом склонен был «увлекаться» и выходить за пределы имевшихся инструкций. Это многие ему ставили в вину, включая Дюгамеля, который сменил его в качестве посланника в ноябре 1838 года.

Он упрекал Симонича в слишком непримиримом отношении к англичанами, вызванном присущим ему «бонапартизмом». «Симонич был ярый бонапартист, такой ярый, каких я редко видел, и он в высшей степени разделял все предубеждения и личную ненависть знаменитого пленника, жившего на острове Св. Елены, – то есть, другими словами, от всей души ненавидел англичан»[258].

Кроме того, на политическом поведении Симонича сказывалась острая неприязнь, которую он испытывал к Макнилу, назначенному в 1836 году главой британской миссии в Тегеране. Впрочем, не исключено, что эта неприязнь во многом возникла в результате того чувства, которое испытывал к русскому дипломату сам Макнил. Этот персонаж нашего повествования, как и Симонич, сыграл заметную роль в русско-персидско-афганско-британской интриге и самым ощутимым образом повлиял на ее развязку.

Получив в Великобритании медицинское образование, Макнил соблазнился высокими зарплатами в Индии и завербовался туда врачом кавалерийского полка. В 1821 году отправился в Тегеран в британскую миссию в том же качестве и провел там с перерывами около 14 лет. За это время зарекомендовал себя недурным эскулапом, а еще способным дипломатом, умевшим устанавливать полезные связи. После русско-персидской войны, когда в стране вспыхнула чума, он врачевал старшую жену Фатх Али-шаха, вылечил ее, чем заслужил благодарность и