расположение правителя. Они нередко ужинали втроем, доверительно беседовали, что позитивно сказывалось на содержании телеграмм, отправлявшихся из миссии в Лондон и Калькутту (где находился офис генерал-губернатора Индии) и продвижении британских интересов в Персии.

Подпоручик В. С. Толстой (в прошлом – декабрист, отданный в солдаты) в сентябре 1838 года по распоряжению командования опекал Макнила, когда тот, покинув Персию, возвращался на родину через Кавказ. Толстой пришел к выводу, что Макнил был «самым влиятельным лицом в Персии»[259]. Понятно, что в основе такого лестного мнения лежали рассказы самого посланника, но, по всей видимости, это влияние относилось к концу 1820-х – началу 1830-х годов.

Когда же врач-дипломат прибыл в Тегеран в роли посланника, ситуация в корне изменилась, и в ходе конкуренции с Симоничем он шаг за шагом уступал свои позиции. Фатх Али-шах ушел в мир иной, его сменил молодой Мохаммад-шах, утвердившийся у власти не без помощи Симонича и ориентировавшийся на Россию. Тем не менее, многие связи у главы британской миссии сохранились, и на местной политической сцене он оставался важной фигурой. Браламберг признавал, что Макнил знал «в совершенстве язык и обычаи страны» и имел «большие связи в персидских верхах благодаря своим врачебным познаниям»[260].

Симонич считал Макнила выскочкой и никудышным дипломатом, что, в общем, несправедливо – тот в поте лица своего нарабатывал навыки дипломатической деятельности и справлялся с ней совсем неплохо. Его высоко ценили Пальмерстон, генерал-губернаторы Индии Уильям Бентинк и Окленд (сменил Бентинка в 1836 году). А Симоничу Макнил платил той же монетой: воспринимая его как своего непримиримого противника, он задался целью убрать русского посланника со своего поста. Это была не заурядная неприязнь, а чувство сильнейшей вражды. Вероятно, оно не угасло и после того, как англичанин добился своего, хотя незадолго до смещения Симонича ему самому пришлось распроститься со своей должностью. По словам Толстого, «граф Симонич не выходил из памяти этих англичан, из чего легко было заключить, что он им порядочно подсолил и что их чем-нибудь да поддел»[261].

С доказательствами этого мы еще познакомимся.

Свое отношение к Симоничу Макнил переносил на Россию. Хотя оно и без того было достаточно скверным (как у всякого «нормального» англичанина), идиосинкразия – в данном случае этот термин представляется нам уместным – к русскому дипломату многократно усиливала нелюбовь к извечной континентальной сопернице Великобритании. В результате своеобразной персонификации, когда образ Симонича сливался с образом России, Макнил безудержно клеймил ее и изображал как самую ужасную угрозу британским владениям. В 1836 году он издал в Лондоне памфлет «Продвижение и существующее положение России на Востоке»[262], в котором не жалел выражений для характеристики русского экспансионизма. Его считали убежденным русофобом даже на фоне других антироссийски настроенных британских дипломатов и политических деятелей[263].

Главы дипломатических миссий в Тегеране сошлись в ожесточенной политической схватке, в результате которой оба лишились своих постов, правда, с различными последствиями. Макнила в Лондоне обласкали и наградили, а Симонича ждала опала. Но в середине 1836 года, когда региональная интрига только разворачивалась, ее исход представлялся неясным.

Любопытно, что Дюгамель с большим сочувствием отзывался об английском посланнике, будто забывая, что тот ненавидел Россию, пожалуй, сильнее, чем Симонич ненавидел Великобританию. Причина в значительной степени коренилась в личных счетах русских посланников.

Иван Осипович был немало уязвлен своим отзывом и не скрывал этого от Дюгамеля, когда тот прибыл в Тегеран. В течение 15 или 20 дней, которые эти дипломаты провели вместе в персидской столице, они успели не на шутку рассориться. С конца октября и до 15 ноября 1838 года, то есть до дня отъезда Ивана Осиповича, бывший посланник всеми способами осложнял жизнь своему преемнику.

Дюгамель жаловался:

«…граф Симонич делал все со своей стороны, что от него зависело, чтобы создавать новые для меня препятствия. Он постоянно уверял шаха и его министров, что я назначен лишь на время, и что ему стоит только съездить в Петербург, тогда его образ действий будет одобрен императором, и все опять пойдет по-старому. Он дошел до того, что внушил Гадже-мирзе-Агасси (Хаджи Агасси, первый министр шаха – авт.) странную мысль написать к графу Нессельроде письмо и настоятельно просить, чтоб в Персию был снова назначен граф Симонич как единственный человек, стоявший на высоте трудных обстоятельств того времени»[264].

Неудивительно, что комментируя задним числом назначение Симонича в 1832 году на пост «русского уполномоченного в Персии после Грибоедова», Дюгамель отзывался о нем весьма резко («нельзя было сделать более неудачного выбора»[265]), вынося следующий вердикт: «В Тегеране был русским уполномоченным человек, державшийся идей, которые были совершенно противоположны нашей традиционной политике», отчего и «возникло то положение вещей, которое я нашел, прибыв Персию»[266].

Но не будем торопиться с выводами, зная предубежденность Дюгамеля.

Симонич не придерживался установки «тише едешь – дальше будешь», он искренне болел за дело и жаждал активных энергичных действий, опасаясь, что иначе российских позиций в регионе не укрепить. Идея коалиции Персии и афганских княжеств при покровительстве России была ему близка, и он немало способствовал ее осуществлению. Даже, заметим, в условиях, когда «высшая инстанция» в Петербурге проявляла медлительность и осторожность, что раздражало горячего далматинца. Он возмущался, часто поступал по-своему, и действовал на свой страх и риск, полагая, что добившись хорошего результата, обезопасит себя от гнева столичного начальства. Мол, победителей не судят. Такой подход в конечном счете оказался опрометчивым и не оправдал возлагавшихся на него ожиданий.

Еще до скандального конфликта с Великобританией летом-осенью 1838 года Николай I и шеф российского внешнеполитического ведомства пришли к выводу о необходимости замены Симонича. Вопрос о назначении осторожного и рассудительного Дюгамеля в принципе решился уже в августе 1837 года.

На самом деле Иван Осиповович пекся о российских национальных интересах не меньше своего преемника, и «традиционной политике» его взгляды не были так уж противоположны. А вот его практические методы реализации этой политики, случалось, носили чересчур смелый характер и вызывали негодование верхов, которые в решающие моменты нередко предпочитали следовать принципу «как бы чего не вышло» и отыгрывали назад, испугавшись, что зашли слишком далеко.

Но не будем опережать события. В то время, когда в Петербург прибыли Виткевич и Гуссейн Али, Симонич еще оставался важной политической фигурой и его участие в планируемой коалиционной комбинации не ставилось под сомнение.

К неудовольствию Лондона российско-персидское политическое сотрудничество разворачивалось весьма активно, усиливая враждебность, разделявшую Россию и Великобританию. «Именно Тегеран был местом скрещения острейших противоречий между Петербургом и Лондоном на Востоке, – писал