– Ты вернешь нам солнце?

«Пью» молчал долго. Ответил через паузу:

– Когда-нибудь.

– Спасибо, – прошептала я тихо.

Наверное, я еду в салоне автомобиля с исторически значимой личностью. Эта личность готовила утром для меня блинчики – плакала душа.

– Пока не за что.

Есть за что. Даже если солнца не увижу я, его, может быть, благодаря таким, как Эггерт, увидят мои дети.

Далее – безмолвное созерцание улиц столицы. Я качала головой, удивляясь ширине проспектов, размаху архитектурных задумок, количеству театров, дорогих машин. И странных, вычурных, непонятных мне людей.

А спустя десять минут мы приехали.

Глава 10

Если у Эггерта была большая, но все-таки квартира, то здесь был особняк. Королевских размеров – так мне казалось, потому как я никогда не видела дом в три этажа, предназначенный для одной-единственной семьи. Лепные колонны у входа, ухоженный строгий сад, высокие окна.

Меня провели через парадную дверь. Эхо от стен, мраморные полы, античные вазы, декор, лепнина – я видела нечто подобное в учебниках по истории. Так жила знать.

Мать Эггерта оказалась невысокого роста, но с высокой прической, уложенной из темных волос. Немолодая, чопорная и элегантная, затянутая в платье, укрывающее её от горла до самых пят. Худая, даже «суховатая», с красивым некогда, но усталым теперь, испещренным морщинами лицом.

Она обняла сына крепко – вот и вся её реакция. Судя по тому, что она кинулась ему навстречу, не испытала шок, не ударилась в слезы (хотя, возможно, она и плакала-то раз в детстве, пока это делать ей не запретили родители), Пью звонил ей утром. Рассказал о том, что вернулся, предупредил, что придет вместе с гостьей.

Она любила его, я видела. Сквозь всю свою строгость и чопорность, сквозь вечную вежливую маску на лице, к которой приучила себя очень давно, любила той частью себя, которую не посадила в клетку в угоду собственным манерам.

И еще она была слаба. У нее дрожал подбородок – не от чувств сейчас, но от некой внутренней болезни, – дрожали руки. Утомленный пожилой человек, раздавленный горем, но принудивший себя держаться «достойно».

– Мама, познакомься, это Кристина.

Я опять почувствовала себя как плоский персонаж мультика, помещенный в объемный дорогой фильм. Вокруг роскошь, вещи стоимостью с квартиру моих родителей в Дэйтоне. Потолки, уходящие ввысь, широкая лестница на второй этаж с бесконечным количеством ступеней, ковер поверх нее. Новый. Наверное, не новый, но за которым ухаживали столь тщательно, что он еще лет сто останется «новым».

На меня смотрели с настороженностью.

– Кристина, это мама. Можешь называть её Агнессой.

Мне показалось, Пью сократил имя матери до полуслога. Наверняка по паспорту эта старомодная женщина являлась кем-нибудь наподобие «Агнессы-Евангелины-Каролины фон Дормуд-Кристефсон». Но спасибо, что не стал усложнять.

– Мама, у Кристины дар забирать чужую боль.

Аккуратно накрашенные тонкие губы поджались укоризненно, и я поняла, что в обычной жизни Агнесса сочла бы оскорбительным обращаться к кому-либо за помощью. Она всегда и все превозмогала самостоятельно, но сыну перечить сейчас не могла. Собственно, никому не могла ввиду отсутствия речи.

– Это она помогла мне стать зрячим. – Тишина. Сын и мать смотрели друг на друга. – Ты же понимаешь, что правильным будет позволить ей помочь и тебе?

«Так нужно. Для дела. Для нас», – шел на фоне безмолвный диалог. И Агнесса, конечно же, все понимала.

Я слышала ее короткий вдох и выдох, символизирующий нежелание делать то, что нужно, но – очередное принуждение себя согласиться на это, затем мне аккуратно и довольно вежливо махнули рукой: «Следуйте за мной, Кристина».

Теперь за спиной вздохнул Эггерт. Нервно. И с надеждой.

(Christian Reindl, Atrel – Nobody Wants to Be Alone)

Меня привели в спальню. Огромную по моим внутренним масштабам, слишком бордовую и содержащую чрезмерное количество бархата. Бархатное покрывало, бархатные сидушки у банкеток, бархатные шторы. Вероятно, во времена молодости бабушек и дедушек Эггерта такой декор считался красивым, и мать Пью переняла «хороший вкус».

Теперь я, однако, была доктором, а она – пациенткой, поэтому, оказавшись в помещении и заперев за собой дверь, я указала ей на кресло. Сама подтащила банкетку, установила ее напротив, села.

Агнесса смотрела растерянно и строго, она собиралась выполнять «предписания», но не понимала, чего именно ждать. Я же чувствовала, что она заперта на сто замков, как сейф. Иному человеку сложно было бы вытащить из нее боль, но не мне. По ту сторону двери стоял Пью, и он переживал. Почему-то в этот день я отчетливо все чувствовала: пространство вокруг себя, чужие чувства, малейшие колебания воздушных потоков. Хорошо. Значит, запас сил хороший, значит, все получится.

Несколько секунд я смотрела на ее лицо, «сквозь» ее лицо. Слишком тугой узел напряжения внутри, скрученный многократно. Отсюда натяжение нервов, их дисфункционал, лицевой тремор. Скорее всего, множество других невидимых дискомфортных симптомов – проблемы с сердцем, желудком, ногами, суставами…

– Агнесса. – Позвала я мягко, понимая, что не имею права называть ее фамильярно. Но пусть классовые различия между нами вернутся позже. – Вам сейчас нужно будет вспомнить самый болезненный момент из пережитых. Самый плохой. Я почувствую его, возьму на себя и стану проводником. Это неприятно, иногда очень неприятно, но не страшно. Понимаете?

Она понимала слова. Слышала их, даже кивнула. Но осталась столь же наглухо запертой, как и минуту назад. Наверное, воспоминания о Стелле она запихнула в бетонный подвал спустя пару дней после исчезновения сына и с тех пор не подходила к бункерной двери. Некоторые так делают, думают, что спрятали боль, что спрятались от боли, но это не так. Она или есть в тебе, работая на фоне, или ее просто нет. У матери Эггерта боли был вагон.

Я смотрела на пожилую женщину, та смотрела на меня. И приставленный к виску пистолет не заставил бы ее вновь спуститься во тьму.

– Так не пойдет, – вздохнула я, – вам придется начать чувствовать.

И тут же ощутила противодействие в виде нежелания соглашаться и волны раздражения. Ничего, «раскалывали» и не таких. Главное, не напитаться опять чужим дерьмом, как раньше, но откуда-то присутствовала уверенность, что все пройдет так же легко, как с Пью. Или почти так же. Потому что я ощущала к ней симпатию – она была стара и замкнута, но сына она любила по-настоящему.

– Помните тот день? – пошла я в бой, чтобы не терять драгоценные минуты. – Когда вы приехали к Стелле и легли спать?

Ужас, мелькнувший в глазах Агнессы, был стартовым выстрелом – процесс пошел. Зрачки нервно расширились.

– Помните, что увидели, когда вышли из спальни? Как Стелла целовала другого, как после она столкнула его с лестницы?

Прошла пара секунд, и ужас пошел наружу. Он порвал бетонную дверь, он вышиб ее с петлями, как будто внутри рванул напалм. Объем боли, хлынувший наружу, удивил даже меня – он наполнил меня до самой макушки, снес мне темя, рванул вовне… Хорошо… Отлично. Ощущая чужую панику, ненависть и отчаяние, я понимала, что они меня почти не задевают, проходят насквозь.

– Да, именно так, – я положила свои ладони на морщинистые руки, сжала узкие ладони. – Что вы чувствовали, когда видели этого человека, падающего с лестницы? Когда смотрели на Стеллу? Когда вошел Эггерт?

И она выдала мне полный спектр эмоций, основной из которых была ярость. Беспомощность, но также мстительность и желание убить. Если бы Агнессе позволяли принципы, она собственноручно спустила бы предательницу с лестницы следом. Она бы душила ее, она бы выцапала ей глаза – гнев Агнессы был смертоносен.

– Вот так, – шептала я, – хорошо… Тварь она, да, согласна…

Мне казалось, меня обугливает изнутри черным обжигающим потоком, что я давно должна задохнуться от столь плотных «нечистот», но я оставалась наблюдателем.

Рот Агнессы дернулся, скривился в судороге, а в глазах единственное слово – «сволочь».

– Конечно, сволочь, – подтвердила я, абсолютно согласная. Если бы некая особа предала моего сына, я бы не запирала гнев в себе, я бы лучше отправилась за решетку, расправившись