раздумывала, что бы еще спереть. Он жил в хоромах, судя по книгам на полках, много читал, думал, анализировал – я мечтала о глотке розового игристого в баре у Фила.

Ополаскивался Пью для того, чтобы как раз не быть больше «Пью». Чтобы смыть с себя воспоминания о вынужденном пребывании в Дэйтоне, о его прокуренных злачных местах, смыть с себя тоску пребывания в вечной ночи. Он смывал в себя бессилие, потому что более не был слеп и мог преследовать свои глобальные цели дальше. Они у него были, эти цели – я теперь это понимала. А я говешка, случайно прилипшая к подошве чужого ботинка, и прятаться мне в Кирстауне по сточным канавам. Мне не нравилось ощущать себя никем, но и сбросить это чувство, находясь здесь, я не могла. Попросту не выходило.

«А ведь мы совсем недавно мылись в ароматной воде… Может, и ее запах Эггерт мечтал смыть тоже?»

В комнате, которую мне выделили, стояли по бокам две односпальные кровати – такая подошла бы для ребятишек. Правда, здесь не было ни игрушек, ни рисунков, ни компьютерных столов, и спальня ничем, кроме отдельных кроватей, детскую не напоминала. Меня, однако, ошпарила мысль о том, что у Пью могут быть дети, жена. Дом вроде бы пустой, но как знать наверняка? В Первом тоже, наверное, случаются разводы.

Мне хотелось взглянуть на собственную Лейку, увидеть процент случившегося «ущерба», но я не рискнула снимать куртку и включать свет. Вдруг кто-то заметит мой силуэт с улицы? Потому я стояла во тьме – мне привычно.

А после Эггерт вернулся. Одетый уже в другую свежую рубаху и брюки, пахнущий совсем другим гелем для душа – не «матричным». Даже волосы «перемыты». Почему меня терзал этот факт, почему по-своему ранил?

Быть может, он заметил расстройство на моем лице, а может, испытал нечто иное, но, когда он протянул ко мне руку, чтобы коснуться лица, я ее отбила. Несильно, «по-детски», но шлепнула быстро, резко.

– Не трогай меня больше.

В нем мелькнуло что-то от прежнего Пью, и я так и не поняла, хотел ли он утешить меня или, возможно, что-то прояснить для себя самого – всё это уже было не важно. Разлом между нами становился тем шире, чем больше времени я здесь проводила.

– Идем в гостиную, поговорим.

Эггерт верно расценил мое замешательство, потому что добавил:

– Окон не бойся. Они непроницаемы с обратной стороны. С улицы нас не видно.

Ну да, это же Кирстаун. Здесь «технологии».

Вино он наливал «дорого», искусно. Открыл бутылку красного, достал два бокала, поставил их на стол, но я лишь качнула головой.

– Это урожай хорошего года.

Вопросительно изогнутая бровь, а я все не могла привыкнуть к его зрячему взгляду.

Пусть будет урожай хоть какого года. Зачем мне делать глоток, а после всю жизнь скучать по этому вкусу, думать о том, как заработать на бутылку стоимостью в мою годовую зарплату? Хотя у меня и зарплаты-то не было.

– Начинай уже рассказывать, для чего я здесь.

– Начну. – Эггерт пригубил вино, и даже по его ауре, по промелькнувшему на лице страдальческому довольству я поняла, что вино хорошее. И что он устал от пойла в барах Третьего Района. – Но, что бы ты ни услышала сейчас, ответ ты мне дашь утром.

«С чего это? Для чего мне проводить здесь ночь? Если только он не собирается убедить меня сказать «да» в постели».

– Спать я с тобой не буду.

– Кажется, я уже слышал это ранее.

Слышал. И я просрала собственные слова, молила его о руке в моих трусиках на траве в лабиринте, а после мечтала о его навалившемся сверху теле в домике матричного «Гринхилла». Теперь я заявляла то же самое, он, конечно, имел право мне не верить.

«Лузер» – здесь все пространство напоминало мне о том, что я лузер. Здесь оно смеялось надо мной и не воспринимало серьезно. Ладно, не важно все это.

– Рассказывай.

Я так и не села ни на кресло, ни на диван. Я не воспринимала этот дом местом, в котором могла расслабиться и имела на это право, я не «стыковалась» с ним. Продолжала стоять. Наверное, из вежливости, Эггерт не стал садиться тоже. Он помолчал, выстраивая цепочку мыслей, а после заговорил:

– Еще не так давно моя жизнь была налажена и размерена. Хорошая интересная работа, большие достижения. Помолвка… Я собирался жениться, заиметь полноценную семью.

Я честно пыталась, чтобы мне не было прогоркло, я ведь даже предполагала что-то подобное пять минут назад в спальне – Пью любил другую женщину. Хотел от нее детей, видел с ней будущее. И эта женщина прожгла в его душе те самые дыры, края которых я не так давно тушила, а после стягивала.

Эггерт тем временем взглянул на фото, стоящее на одной из полок в шкафу, я взглянула туда же – довольная жизнью пара. Он статный, властный, даже с фотобумаги улыбающийся снисходительно; она – длинноволосая блондинка. Такая, каких обычно помещают на обложки журналов. И уже в минус скатилось представление о своей внешности. Я – брюнетка без таких очевидных «форм», с родимым пятном на лице. Я недотягиваю, …точнее, я даже не пытаюсь выпрыгнуть за линию ноля с такими внешними данными. А ведь были надежды на то, что я понравлюсь Пью, когда он меня увидит. Были. И рассыпались. У него иные вкусы и предпочтения, я «курю» в лиге запасных. Только бы холод в Лейке не усиливался, только бы не слить свои проценты до ноля.

– Поздравляю, – произнесла я глухо, потому что пауза затянулась.

Пью оторвал взгляд от фотографии.

– Не с чем. Свадьба не состоится. Стелла, даже если она меня любила, деньги любила больше. И за предательство свое получила столько, что на безбедную жизнь ей хватит лет на двадцать.

Я издала невнятный звук, нечто, напоминающее смешок, – много, значит, получила. Чтобы безбедно жить двадцать лет в Первом Районе.

Стелла. Имя под стать внешности особе горделивой, знающей о собственном превосходстве.

– Что именно она сделала?

Казалось, на фоне моей параллельно текущей жизни тикают никому не слышные часы, отсчитывая оставшиеся мне минуты. Может, их еще много, этих минут. А может, нет. Моя душа болела сильно, но будто под наркозом; я была солдатом, который знает, что ему не время расклеиваться.

– Привела к себе домой моего коллегу, того, с которым у меня были распри идейного плана. Завела его по лестнице на второй этаж, поцеловала, – Эггерт произносил это без эмоций, будто зачитывал синопсис чужой книги с листа, – а после – я как раз входил в двери, потому что она мне заранее позвонила, – сбросила Каллахена с лестницы. Столкнула его.

Гробовая тишина. Даже я не решалась ее прерывать.

– На меня повесили убийство на фоне ревности, – процедил Эггерт зло. – А единственный свидетель, видевший убийство, потерял дар речи.

– Почему? И кто это был?

– Моя мать. Она приехала к Стелле без предупреждения за час до того, у нее были ключи. И прилегла отдохнуть. Когда моя невеста столкнула с лестницы моего же коллегу, шок лишил маму способности говорить. Она молчит с тех пор.

Я выдохнула, ошарашенная. Вот так история. С другой стороны, какое мне дело? Это все чужие мне люди, излишне нежные, как выясняется. Перед лицом стресса.

Наверное, мои язвительные и недобрые мысли Пью прочитал по моему лицу, потому что холодно спросил:

– Процент твоей Лейки хоть раз падал на тридцать пунктов и более?

Я подавленно молчала. Процент моей Лейки вообще едва ли поднимался до тридцати. Конечно, до нуля он враз не падал никогда, иначе я бы уже сдохла.

– Тогда, – не дождавшись моего ответа, укоризненно продолжил Эггерт, – не стоит судить о том, чего не знаешь. Такое падение в Лейнхарте всегда будет чревато последствиями на физическом уровне.

Мне стало стыдно. Пусто, равнодушно; тупая боль где-то внутри продолжала колоть ровно, как игла, помещенная в одежный подклад.

Становилось примерно понятно, для чего здесь я. Последующие слова это лишь подтвердили.

– Если ты поможешь матери, если ее речь вернется, она сможет свидетельствовать в суде. Меня оправдают, я смогу вернуть звание