и должность.

– Разве может близкий человек из круга семьи свидетельствовать? Разве такие показания будут приняты?

В нашем Районе такое не допускалось. Я знала это из историй друзей.

– Здесь очень развиты технологии дознания и подтверждения правды, так что да, может. И показания будут приняты.

Да, конечно, тут технологии. Куда нам, серым и ушастым.

– Почему я? Почему не кто-то другой с подобным талантом из этого Района? – Я потерла лоб, я уставала стоять, но садиться до сих пор не хотелось.

– Они куплены так же надежно, как Стелла.

– Ты в этом уверен?

– Я знаю, как устроено здесь общество и система.

Какая хорошая и благостная система «счастливых» людей – что-то в моем представлении об этом месте, видимо, разнилось с правдой.

– Значит, у тебя есть только я.

Мы впервые смотрели друг на друга прямо, и в черты лица Эггерта даже вернулась мягкость. Наверное, потому что я таким двояким смыслом выстроила фразу.

– Да. У меня есть только ты.

Он не мог с этим спорить, я была ему нужна. Но нужен ли мне он? И это всё? Фил бы уже открутил мне голову за то, что я все еще здесь стою, что не ору «нет» и не требую отпустить меня домой. Филу было действительно не все равно, он за меня радел. Где-то далеко отсюда работала на двух работах моя мама и запивал горе перед телевизором отец. Наверное, теперь я могу убрать их боль без вреда для собственного здоровья. Главное, уйти отсюда, сохранить проценты.

Наши мамы – это ценно, это важно. Черт, я всегда была мягкотелой. Если бы Эггерт попросил помочь кому-то другому, я бы уже послала к черту их обоих, пусть выпутываются сами. Получают назад свои должности, статусы и зарплаты. Без меня. Но мать… Какой человек ценнее в жизни? Никакой.

Эггерт расценил мое молчание по-своему. Как предложение озвучить оборотную сторону медали, мой куш то есть.

– Ты ведь мечтаешь о доме в Гринхилле, так?

Он знал обо мне все. Всё о моих мелких мечтах – конечно, я не плавала так высоко, как он, я не пыталась сделать этот мир лучше. Главное, не привыкнуть к холоду в руке.

Отвечать «да» не имело смысла, и Пью, которого стало очень сложно даже мысленно называть «Пью», продолжил:

– Я дам тебе столько, что хватит на дом. Посмотрю среднерыночные цены, выдам сумму, достаточную, чтобы ты смогла купить достойный.

Вот так сбываются мечты. Почему-то без радости. И я лишь хмыкнула:

– Что толку, если я все равно не смогу туда переехать из-за процентов в Лейнхарте?

– Вернув должность, я заполучу для тебя разрешения на переезд, независимо от процентов руны.

– Высокая, значит, у тебя должность.

Почему-то это заставляло грустить.

– Высокая.

Я продолжала молчать. Я запуталась, растерялась, я устала, и все сложнее было мыслить. Даже хотеть мыслить, но ситуация заставляла принимать решения. Эггерт просто решил, что предложенного недостаточно:

– Тебя смущает, что туда не смогут переехать твои родители? Не смогут даже навестить? Я выдам сумму на два дома. И разрешение для них тоже. Теперь это достаточная благодарность. По рукам?

Я должна была чувствовать так много, я должна была ликовать, но не ощущала ничего – дыру в груди. Все, чего я так хотела, – на расстоянии вытянутой руки. Пляши, пари, танцуй. А внутри – тишина. Опасалась ли я того, что не смогу помочь матери Эггерта? Нет, мой талант всегда был очевиден, и я смогу отыскать к ней в сердце хоть малую толику любви, чтобы смягчить процесс. Если бы меня предали на глазах у моей матери, если бы последнее лишило ее речи, я бы тоже была готова заплатить много тому, кто мог бы помочь. Какие мы все…одинаковые. Любящие дети.

– С чего мне верить тебе? Ты прекрасно умеешь обманывать.

Это я спрашивала уже для проформы или из вредности, может.

– Умею. Только в этом случае я теряю больше, чем ты.

– Ты ведь можешь получить то, что тебе нужно, а деньги отдать «забыть». Я все равно здесь человек без прав, а в тюрьме они мне не понадобятся.

Оказывается, рационализм из меня никуда не исчез.

Взгляд Эггерта был вновь цепким, равнодушным и деловым. Сколько крупных решений он принял, сколько судьбоносных сделок заключил? Я для него кусок жвачки на подошве. Временно нужный кусок жвачки.

– Я могу отдать тебе деньги сейчас. Их будет полная сумка. – В его тоне слышалась откровенная прохладца. Наверное, мою вороватую сторону он не полюбил и никогда не полюбит. Я ведь для него шелупонь с мышлением примитивного пройдохи. В общем, недостойный противник, не интересная даже личность. – Только нужно понимать, что если что-то пойдет не так и тебя в Кирстауне обнаружат, то с сумкой, полной денег, на депортацию и тюремный срок ты рассчитывать не сможешь. Тебя расстреляют на месте.

Картина вырисовывалась мрачная. А мне от обсуждения столь трагичных вещей хотелось смеяться – невеселым, впрочем, смехом. Да уж, только герои дешевых боевиков таскаются по улицам с сумкой, набитой наличностью. Глупая затея, согласна. Либо верить Эггерту на слово, либо не верить, но деньги выносить из этой квартиры нельзя.

– Деньги, разрешения на переезд… Ты ведь все это сделаешь?

Я смотрела не в его глаза даже – в его душу.

«Не обманешь?»

– Я даю слово, Кристина.

Я не стала бросаться циничными комментариями, поняла вдруг, что его обещание что-то значит для него самого, что оно имеет вес.

– Я отвечу тебе через час. Только оставь меня одну на это время.

Мне нужно было подумать.

– Уйти из дома?

– Если можно.

– Хорошо. У меня все равно…есть дела.

Он уйдет. И я выпью воды. И посижу где-нибудь наконец.

*****

Дверь вдалеке мягко закрылась, и я впервые ощутила, что осталась одна. Дом пуст. Я отыскала кухню, налила в стакан воды из-под крана – наверняка она здесь питьевая, – осушила его наполовину. Поставила на мраморную поверхность столешницы – давно я не видела роскоши, очень давно. Да и то больше представляла, чем видела, а здесь все хромированное, дорогое, подходящее по дизайну. Возможно, в Кирстауне это даже не роскошь, а норма, доступная каждому.

Комнаты я рассматривать не собиралась – ни к чему погружаться в жизнь Пью. Ткнулась случайно к нему в спальню, тут же прикрыла дверь, отправилась искать некое убежище дальше. Отыскала его в оранжерее – кто-то растил в комнате с панорамным окном цветы и кустарники. Всюду кадки, мягкий свет фонариков, умиротворяющий запах лепестков. Тут и подумаю.

В свете неяркого плафона я стянула с плеча куртку, чтобы посмотреть на вделанную в плечо «бомбу», увидела, что с пятидесяти одного процента Лейка уже слилась до тридцати четырех. Тридцати трех на моих глазах – что ж, я держалась даже чуть лучше, чем предполагала. Однако радоваться было нечему, проценты падали.

Хороший полумрак, влажный, с запахом земли и листвы; я опустилась в мягкое кресло. Возможно, кто-то любил здесь читать, может, та же Стелла… Мне не хотелось об этом думать. Впервые осторожно расслабившись, я посмотрела внутрь себя, туда, где в самом темном углу сидела моя печальная часть – грустная Кристина. Кристина, которая желала еще пребывать в матрице, а после выйти наружу с Пью – любящим Пью, лелеющим в душе взаимные чувства.

– Я тоже этого хотела, – прошептала я ей, более не пряча боль. Она взглянула на меня пустыми от горечи глазами. – И хотела бы, чтобы сейчас, вместо того чтобы обсуждать мой гонорар «за помощь», мы бы до сих пор обнимались.

Это было бесценно.

По улице проехала машину – протек по потолку и исчез отсвет от фар. Кто-то поехал домой или на вечеринку. Кто-то, кто от рождения до смерти проживет в Кирстауне. Будет путешествовать, встречать день вместе с солнечным светом, заботиться о других вещах, нежели наличие картошки в магазине.

– И мы можем уйти, уйти сейчас, – продолжила я говорить тихо сама с собой.

«Больно, конечно, будет, но мы справимся, переживем. Потихоньку».

Голова воображаемой Кристины лежала на руках, лицо уткнуто в предплечья – ей не хотелось говорить.

«Можем