хотел дружить!» Тут он вспомнил про Фехери, помрачнел на миг, однако быстро нашелся: «С ним получилось так, потому что я перешел в начальную школу». И вопрос был исчерпан. Мартон вернулся опять к своим доводам: «У Зденко чертовски много роялей. И когда Ференц узнает, кем я хочу стать, наверняка разрешит мне играть у них. Кроме того, на фабрике найдется, безусловно, и учитель музыки. Впрочем, Ференц может мне и рояль одолжить. Только что он не поместится у нас… Ну, скажем, маленькое пианино, чтоб я и дома мог упражняться. Я буду беречь его пуще зеницы ока. Поставлю на кухне, покрою чем-нибудь. И по ночам затворю дверь в комнату и тихо, чтобы никому не мешать, стану играть. Господи, до чего это будет хорошо!..»

Ференц Зденко был на два года старше Мартона. Он уже каждый день брился, причем в парикмахерской, и от него так и разило одеколоном.

— Ты каждый день бреешься? — удивленно спросил его как-то Мартон.

— Да.

— В парикмахерской?

— Да.

— А сколько же это стоит в месяц?

— Не знаю. Не интересовался. Отец платит.

Зденко носил длинные волосы. На затылке массив густых черных кудрей неожиданно обрывался; тонкая мальчишеская шея была тщательно выбрита, и поверх белого воротничка густо и симметрично темнели черные точки корней волос.

Мальчик — вернее сказать, молодой человек — говорил басом, голос его звучал мягко и приятно. Речь лилась медленно, будто каждое свое слово он пропускал сквозь решето здравого рассудка. В середине любой фразы, а то и после каждого слова соблюдал паузу, будто желая проверить, не сказал ли чего лишнего. Он изучал лицо собеседника выпуклыми глазами, похожими на линзу фотоаппарата, Ференц никогда не улыбался из любезности или чтобы преодолеть смущение, как большинство людей, — он считал это ненужным и потому излишним. Если кто-нибудь пытался вести себя с ним фамильярно, предвестницей чего и служила упомянутая улыбка, Зденко, не прибегая к резким словам, быстро охлаждал его пристальным невозмутимым взглядом выпуклых глаз.

Голову он держал чуточку выше, чем другие, — вернее, даже не выше, он попросту никогда не опускал ее. Движения юноши были необычно скупы и будто скованны. Если к нему обращались, он отвечал не сразу, словно выжидая. Когда его окликал кто-нибудь из класса, сидевший позади или сбоку, Зденко поворачивал голову так медленно и плавно, будто позвонки его были смазаны маслом. Представляясь кому-нибудь, он величественно и чеканно произносил: «Ференц Зденко», — словно сообщая нечто необычайно важное. Но его величавый бас звучал столь же важно и когда нужно было попросту ответить на самый обычный вопрос учителя: «Ваша фамилия?»

И Мартону казалось, что обычными буквами это имя не изобразить и не представить, — буквы должны быть по меньшей мере как на вывесках:

«ФЕРЕНЦ ЗДЕНКО»

Мартона поначалу раздражали необычный выговор и важная чеканная интонация. Казалось, будто не сам Зденко говорит, а сидевший у него в животе важный гофмейстер или, на худой конец, старший приказчик магазина, который высокомерно ставит на место случайного посетителя. И в первые дни, когда Зденко — он сидел впереди, — желая спросить что-нибудь, медленно и плавно поворачивал голову, Мартон вместо ответа каждый раз представлялся:

— МАРТОН ФИЦЕК.

Но на Зденко это не производило ни малейшего впечатления. На его взрослом лице вспыхивала мгновенная улыбка, затем Зденко строго смотрел в озорно сверкавшие глаза Мартона, и линзы его глаз сохраняли ровный неизменный блеск.

А в голове у Мартона, который все еще не научился властвовать собой, мелькало: «Вот это самообладание!» Поэтому Мартон еще более вызывающе повторял:

— МАРТОН ФИЦЕК.

И, совсем уже скандируя, добавлял:

— ЧТО ТЕБЕ УГОДНО?

Линзы глаз поворачивались в сторону. Мартон опять видел перед собой белоснежный воротничок, и между ним и неожиданно обрывавшимся массивом кудрей — выбритую шею с симметрично повторявшимися на ней черными точечками корней волос.

2

Мартону непременно хотелось подружиться со Зденко. Но из гордости и по другой, еще не вполне осознанной причине (тут играли роль и колкости г-на Фицека) Мартон хотел, чтобы сын фабриканта музыкальных инструментов сам изъявил желание подружиться с ним, сам сделал ему дружеское признание — в этом возрасте оно чуточку походит на любовное, и потому, особенно в первое время, в лучшем положении оказывается тот, которому признались. А Мартону — он больше всего боялся унижения — это признание было крайне необходимо. Он не хотел, чтобы в школе или вне школы кто-нибудь заподозрил, будто он «влез в дружбу» из корысти.

Прошло несколько дней, и Мартон перестал поддразнивать Зденко, убедившись, что это бесполезно. Незаметно взялся помогать ему на уроках, тем более что Ференц, хотя и второй год сидел в пятом классе, начал опять отставать. На уроках он всегда казался туповатым, а вообще отличался и живым умом и начитанностью. Учение в школе Ференцу представлялось чем-то ненужным. «В жизни мне это все равно не понадобится», — говорил он с презрением, царапая холеным ногтем учебник минералогии. «А почему ты сидишь тогда здесь?» — спрашивал Мартон. «Потому что существуют такие глупые условности, которые даже мне приходится соблюдать», — медленно и спокойно отвечал Зденко, так подчеркнув слова «даже мне», что Мартон бледнел.

Потом он молчал весь день. С отвращением смотрел на бритую шею Ференца и во время перемены забивался в темный угол, лишь бы не разговаривать ни со Зденко, ни с другими, подобными ему.

Несмотря на все, Мартон решил непременно побывать на фабрике музыкальных инструментов. Намекал на это. Только вот беда: Зденко не приглашал. Тогда Мартон, хоть это и вышло глуповато, сам пригласил его к себе. «У нас, правда, нет фабрики, но если придешь, мои родители не выгонят тебя», — сказал он, думая, что этой формулировкой полностью вознаградил себя. Зденко сделал вид, будто не расслышал ни приглашения, ни иронии. Ему даже в голову не пришло бы навестить Мартона, даром что г-н Фицек, ненавидевший вообще «друзей», этого друга принял бы с удовольствием. Хотя и притворяясь равнодушным (потому и бросало в краску Мартона), Фицек несколько раз спрашивал сына: «Ну, что с