и электрические лампочки зажглись, а он все еще не мог найти ни Пирошку, ни Отто. Опять стоял на заводском дворе. В полумраке, при свете, проникавшем сквозь частые переплеты мушиных глаз окон, заводские постройки показались ему гораздо более приветливыми, но Пишта почувствовал вдруг усталость. Он обошел уже половину завода — и никого! Только для того, чтобы погреться — на дворе похолодало, — зашел он в фальцовочный цех и примостился в уголочке возле дверей, сжимая в руке плитку шоколада. Пишта пришел в отчаяние, совсем потеряв надежду разыскать в этот день Пирошку. «Жаль, что я не спросил, где она работает», — пробормотал мальчик как раз в тот момент, когда Пирошка была всего в десяти шагах от него.

Мальчик сидел в уголке возле дверей. Подремывая, открывал и закрывал глаза, думал и не думал…

В просторном высоченном цехе стояло в ряд машин восемьдесят. Позади каждой почти до противоположной стены тянулся длинный, всегда залитый бульоном стол. Вокруг него работали девушки: они наливали поварешками бульон в пустые консервные банки, ставили на подносы, один за другим подвигали их к фальцовочным машинам. Перед машинами, спиной к Пиште, сидели фальцовщики на высоких табуретках. Мальчику показалось, что это сидят вагоновожатые и, держа забинтованными пальцами воздушный тормоз, запускают трамвай; и покуда он мчится десять секунд, жестяная крышка, прижатая к крутящейся, обезумевшей банке, вскрикивает и визжит, как колесо трамвая на скверных рельсах. Потом вагон останавливается, пассажир вылезает, заходит другая, налитая доверху, но еще не покрытая крышкой консервная банка. Она тоже ждет своей участи, и горячий бульон, приведенный в трепет дергающейся на холостом ходу трансмиссией, дрожит в ней. Проходит десять секунд, плоская жестяная шляпка припаивается к коробке, и теперь ее можно отодрать только консервным ножом. А так как пассажиры входят не все сразу и машины запускаются не одновременно, то визг слышится непрерывно. Десятки вагоновожатых, сидя на месте, гоняются друг за другом, мчатся наперегонки и сталкивают забинтованными руками одну за другой готовые, запаянные консервные банки. Девушки на деревянных подносах несут их по тридцать штук и укладывают в стоящие у стен железные корзины. Там получают от надсмотрщиц жетоны и бросают их в пустые консервные коробки, специально для этого стоящие на фальцовочных машинах. По этим жетонам подсчитывают в конторе, сколько выработал и сколько заработал фальцовщик и обслуживающая его девушка.

Пишта видел «вагоновожатых», видел девушек и облака пара, которые поднимались над длинными столами, когда вносили медные котлы с кипящим супом. Котлы вносили сильные мужчины и ставили их на длинные столы, а девушки большими суповыми ложками подготавливали к поездке новых пассажиров.

Мальчик сидел, глаза его то и дело закрывались. Он решил, что на сегодня с него хватит. Отдохнет чуточку, потом вернется в канцелярию барона Альфонса и скажет, что уже «все изучил». А завтра продолжит поиски Пирошки. «Коли не нашел Пирошку, так с Отто и вовсе успеется».

Вдруг один из фальцовщиков, сидевший ближе всех к двери, обернулся и улыбнулся Пиште. «Йошка Франк!» — обрадовался Пишта, совсем забыв, что это его соперник. Пишта тоже улыбнулся Йошке. Франк опять повернулся к машине, прижал забинтованными руками «воздушный тормоз» к крышке визжащей банки, затем обернулся на миг и снова улыбнулся. Пишта тоже улыбнулся ему, хотел встать, подойти, спросить: «Йошка, так ты в этом цехе работаешь?» — когда вдруг почувствовал, что Йошка Франк улыбается не ему. Пишта оглянулся. Рядом с ним сидела в халате с черно-желтой повязкой на рукаве Пирошка. Волосы ее золотились в сиянии электрических лампочек. Она выдавала жетоны девушкам, которые складывали консервы в железные корзины. (Овощной цех был закрыт на неделю из-за недостачи овощей, и Пирошку временно перевели к фальцовщикам.)

Ни Йошка, ни Пирошка не заметили Пишты. «Пирошка!..» — пробормотал мальчик, скорей почувствовав, нежели увидев, что Пирошка улыбается Йошке Франку.

Пишта провел обеими руками по лицу, встал и осторожно, чтобы улыбавшиеся друг другу Пирошка и Йошка не заметили его, выскользнул из мастерской. Возле котельной он невзначай встретил Отто. Пишта был так погружен в свои думы, что чуть не сшиб его.

— Приняли тебя? — спросил Отто. — Меня ищешь?

Пишта не ответил.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Тебя обидел кто-нибудь?

— А, ерунда все!.. — ответил Пишта. — Шоколаду хочешь? — спросил он и протянул Отто плитку шоколада. — Разломай пополам, — сказал он.

И не успел еще Отто разломить и спросить, откуда у Пишты шоколад, как Пишта взял брата за руку, притянул к себе и спросил, потупившись:

— Давно здесь работает?

— Кто?

— А… — Он хотел сказать Пирошка, но сказал вместо этого: — Йошка Франк.

— Какой Йошка Франк?

Пишта указал в сторону фальцовочного цеха.

— Я не знаю его, — равнодушно ответил Отто, догадавшись, что на Пишту какая-то новая дурь наехала. — А ты знаком с ним?

— Да так… — ответил Пишта.

— А откуда? — спросил Отто, почуяв, что тут-то и таится причина грусти Пишты.

— Да ерунда все!.. — ответил мальчик и оставил Отто с плиткой шоколада в руке.

Отто посмотрел ему вслед, потом глянул на плитку шоколада и пожал плечами.

3

Не к таким рабочим думала попасть барышня Пюнкешти, когда вице-директор назначил ее надсмотрщицей, и она, испугавшись, сказала даже: «Да они меня и слушаться не будут».

Эти малышки слушались ее, насколько они вообще умели «слушаться». Впрочем, выросли они в таких семьях, где послушание, привычка к труду и чувство долга знакомы даже малым детям. Трех лет от роду они уже укачивают младенцев, кормят их и пеленают, когда мать уходит из дому. С пяти лет бегают за покупками и цену деньгам узнают раньше, чем научатся считать до десяти. Детишки шли к бакалейщику, зажав в ладони точно подсчитанные монетки, и если им доверяли, скажем, монетку в двадцать крейцеров, то говорили: «Принесешь обратно три крейцера!» И они сжимали, судорожно сжимали в руке монету, чтобы кто-нибудь не отнял ее по дороге, чтоб она не упала, не укатилась. Даже у бакалейщика они с трудом разжимали руки; им стоило не только душевных, но и физических сил отдать денежку, которую берегли пуще зеницы ока. Когда бакалейщик требовал деньги, дети колебались мгновенье, пока не становилось ясным, что другого выхода нет, что отдать придется, и как ни странно, но дома за это их даже не побьют. Здесь, в лавке, дозволено расстаться с монетой. И хотя дети брали полагавшийся им пакетик муки или сахара, однако, прижав его к себе, вновь тянули ручонку за деньгами, словно бакалейщик, коснувшись сокровища, получил уже свое и теперь может вернуть обратно деньги. Малыши жались некоторое время в нерешительности,