Она открыла дверь и попала в какую-то каморку. Передала записку о зачислении на работу неопрятно одетому старику с мутными глазами. Он далеко отставил руку с запиской и, читая, временами бросал на Пирошку недовольные взгляды. Прочитав, еще дальше отодвинул бумажку, словно она была вещественным доказательством какого-то преступления, и еще недовольнее взглянул на Пирошку. Именовавший себя начальником старик недоверчиво встречал каждого нового работника, будь он мужского или женского пола, взрослый или ребенок, и охотнее всего выгнал бы его, лишь бы не нарушилось существующее положение. Старик ничего так не боялся, как перемен. Молодость Пирошки, ее красивое и умное лицо пробудили особую злость у этой развалины, вечно дрожавшей за свое место. Он хотел уже сказать какую-то гадость, но потом передумал и сжал желтыми морщинистыми пальцами кончик влажного носа. «А что, если эта стерва только корчит из себя невинность, а на самом деле «там, наверху» у нее покровитель? И кто знает, с кем она?..»

— Здесь вы будете называться… Словом, вас будут называть барышней Пюнкешти, — сказал он. — Я ваш начальник, — послышался его дребезжащий басок, исходивший будто из кадыка, покрытого сморщенной, дряблой кожей. — Ваша обязанность… — И старик приступил к объяснениям.

Он заметил, что девушка сразу же усвоила свои нехитрые обязанности, но тут же начал объяснения сызнова, стараясь назло задержать Пирошку, которая так явно желала уклониться от урока. Затем он крякнул и повторил объяснения и в третий и в четвертый раз. Басок его погромыхивал, будто кто-то стучал ногой о трухлявые доски барака.

Пирошку смутили неопрятная одежда старика, его глаза, как-то странно устремленные на нее, и то, что они были вдвоем в этой неприбранной каморке, именуемой конторой. Она почувствовала облегчение, когда старик, хоть и махнув рукой: дескать, где уж этой девчонке понять что-нибудь! — отворил дверь в пахнущий сыростью огромный барак, конец которого терялся в испарениях и в пыли. Пирошке показалось сперва, что она попала в бесконечно длинный коридор, где вокруг разноцветных холмов у столов или корзин сидят на табуретках или же стоят, изгибаясь во все стороны, карлики.

Едва она вошла, как на нее будто дохнула гора картофеля, и Пирошка почуяла его холодный, смешанный с землей запах. Поодаль высилась желтовато-зеленая гора капусты, за ней алел морковный холм, а дальше уже почти ничего нельзя было и разобрать. Крест-накрест стояли длинные столы, и все сливалось, расплывалось во мгле тускло освещенного барака.

С двух сторон пыльные и грязные окна. На дворе солнечное осеннее утро, а здесь казалось, что уже смеркается. И в этих вливавшихся с улицы сумерках, под болезненно мерцавшими лампочками, свисавшими с потолка, вокруг картофельного холма сидели на табуретках девочки и крохотными ручками перебирали картошку. В одну корзину бросали хорошие, в другую — гнилые картофелины. Некоторые девочки были совсем малюсенькие. И когда одна из таких малышек спросила товарку: «Ты сколько получаешь в час?» — казалось, будто она играет в «фабрику», только что-то больно серьезно — не рассмеется, не улыбнется даже. «Семь филлеров», — ответила товарка. Она была постарше, лет восьми. «А я только шесть», — сказала первая и, закрыв глава, спросила: «А почему тебе семь платят?» — «Потому что я ква-ли-фи-ци-рованная!» Эти слова девочка уже не раз слышала от взрослых. «Я уже давно работаю», — добавила она. «С каких пор?» — «С сентября». — «А когда это было?» — «Не знаю», — ответила «квалифицированная» и продолжала работать.

Дети входили и выходили не через главные заводские ворота. Начинали и кончали работу они часом раньше, чем взрослые. Им даже перерыв перенесли на другое время, чтобы они пореже попадались людям на глаза. К тому же посторонним вход в овощное отделение был строго запрещен.

Барышню Пюнкешти назначили надсмотрщицей к двадцати девочкам, к самым маленьким. В других группах дети были побольше, да и мальчики попадались среди них. У каждой группы были свой надсмотрщик и свое прозвище. Тех, кто нарезал капусту, прозвали «хрустиками», кто чистил морковь — «скребунами», кто лук нарезал — «плаксами», а тех, кто перебирал картошку, заводской детский фольклор окрестил попросту «вонючками».

— К «вонючкам» новенькая надсмотрщица пришла, — понеслась весть от капустных холмов через морковные горы к луковым плоскогорьям.

— Барышня Пасхальная[4]! — послышался хриплый голос четырнадцатилетней, но уже изнуренной мужчинами девочки, когда она услышала фамилию Пирошки.

И этого было вполне достаточно, чтобы впредь весь барак называл Пирошку барышней Пасхальной. Прозвище нашлось. Барышня Пасхальная могла приступить к своей должности надсмотрщицы.

2

Пишта вышел из столовки. Делать ему было больше нечего. Служба начиналась только завтра с утра. «Ознакомься с заводом», — сказал ему еще в канцелярии барон Альфонс. И Пишта пустился на поиски Пирошки.

Он еще вчера вечером удрал потихоньку к Пюнкешти. Надо же было сообщить, что он пойдет сегодня наниматься на завод! «Я буду работать там же, где и ты», — сказал он Пирошке. Потом, раскрасневшись от волнения, поведал, что его старший брат Отто тоже работает на консервном заводе. (Об этом он молчал до сих пор. Кое-что Пишта умел скрывать годами.)

— И ты только сейчас говоришь об этом? — удивилась Пирошка. — Почему же ты молчал до сих пор?

— Потому что… — И Пишта запнулся. Глаза его, словно их кто-то дергал сзади за ниточку, запрыгали туда-сюда. — Потому что… — И голос его прервался.

Он уже пожалел, что сказал про брата. В сущности, он и сейчас не стал бы рассказывать о нем. Эту тайну вытолкнуло из него душевное волнение — так обнажается скала после горного обвала.

Пишта ревновал. Боялся, что Пирошка познакомится с Отто. Хватит и того, что Йошка Франк работает на консервном заводе. Против этого он ничего не может сделать. Но Отто… Отто ведь тоже сын г-на Фицека. (Пишта думал, что это имеет значение.) Он и похож на Пишту — вернее, Пишта на него. Но Отто работает контрольным инженером, он на семь лет старше Пишты — словом, он настоящий молодой человек.

Хотя Пишта жил в царстве воображения, однако превосходно разбирался и в вопросах действительности. Как раз столкновение действительности с фантазией и приводило Пишту обычно к внезапному выводу: «Я покончу с собой!»

Но сейчас он так вкусно и так много поел и попил, к тому же и форинт сберег, а главное — это даже выговорить приятно — стал посыльным барона Альфонса, что чувство ревности у него улетучилось. Мальчик шел, полный сладостного волнения. «Сперва к Пирошке, потом к Отто!»

…Уже