Томас — бодрый, подвижный, компактный мужчина с яркими живыми глазами. Его руки и лицо столь же выразительны, как и его речь. Он прирожденный радийщик, хороший рассказчик — и, как бы ни была мрачна его повесть, процесс рассказа явно доставлял ему удовольствие. В конце концов он и его семья все же остались живы. Историю Томаса, по меркам Руанды, можно назвать счастливой. И все же у меня сложилось впечатление (с ним это чувствовалось в большей степени, чем с другими), что, ведя рассказ, он видел те события заново; что, когда он вглядывался в прошлое, итог этого прошлого был еще не очевиден, и что, когда он смотрел на меня и его ясные глаза заволакивала легкая дымка, он по-прежнему видел перед собой описываемые сцены, может быть, даже надеялся понять их. Ибо в этой истории не было никакого смысла: майор, который пощадил его жизнь, может быть, и узнал Томаса, но для Томаса он был совершенно незнакомым человеком. Позднее он узнал имя своего спасителя: майор Туркункико. Кем был Томас для майора Туркункико, чтобы тот решил оставить ему жизнь? То, что один-два человека выживали во время массовых избиений, было не так уж необычно. Когда «зачищают буш», несколько стеблей всегда избегают стали (один человек рассказывал мне, что его племянницу изрубили мачете, потом забросали камнями, потом утопили в выгребной яме, но она каждый раз поднималась и, шатаясь, уходила). Однако Томас был спасен намеренно — и не мог понять почему. Рассказывая об этом, он уставился на меня с видом комического ошеломления — брови домиком, лоб в складках, рот кривится растерянной улыбкой — и сказал, что сохранение его жизни было гораздо более загадочным событием, чем стала бы гибель.

Томас рассказал мне, что, когда он был бойскаутом, его учили «смотреть опасности в лицо, изучать ее и не пугаться», и меня поразило то, что каждое его столкновение с «Властью хуту» следовало одному и тому же образцу: и когда министр велел ему вернуться к работе, и когда за ним пришли солдаты, и когда они велели ему сесть на землю на улице, Томас неизменно отказывался, прежде чем подчиниться. Убийцы привыкли видеть страх на лицах своих жертв, а Томас всегда вел себя так, будто его противники вынуждены угрожать ему из-за какой-то ошибки.

Такие мелочи вроде бы не должны были играть никакой роли. Сообщник врага — это сообщник врага; исключений быть не могло, и эффективность была важнее всего. ВО ВРЕМЯ ГЕНОЦИДА РАБОТА УБИЙЦ НЕ СЧИТАЛАСЬ В РУАНДЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕМ; В СУЩНОСТИ, ОНА ПРИРАВНИВАЛАСЬ К ЗАКОНУ СТРАНЫ, И КАЖДЫЙ ГРАЖДАНИН БЫЛ ОТВЕТСТВЕН ЗА ЕГО ПРИМЕНЕНИЕ. Таким образом, если человека, которого следовало убить, отпускал один отряд убийц, всякий понимал, что его поймает и убьет кто-нибудь другой.

Я встретился с Томасом в теплый летний вечер в Кигали — в тот час внезапных экваториальных сумерек, когда стаи воронов и одиноких стервятников реют с криками между деревьями и крышами домов. Возвращаясь пешком в отель, я миновал угол улицы, на котором Томас должен быть умереть. Стеклянный портик здания компании «Сорас» был весь в паутине трещин от пуль.

«Если я не убью эту крысу, она умрет», — говорит Клов в «Конце игры» Сэмюэля Беккета. Но те, кто вершил геноцид, предпочли сделать природу своим врагом, а не союзником.

* * *

Утром 12 апреля, в то же время, когда президентская гвардия впервые пришла за Томасом в его дом, Бонавентура Ньибизи узнал, что во второй половине дня его семья будет убита. Они прятались в доме и во дворе, несколько ночей провели в канавах. Многие их соседи были убиты. Он рассказывал мне:

— Я помню, уже 10 апреля по радио зачитывали коммюнике провинциальной администрации, призывающее всех водителей с большими грузовиками, потому что всего через четыре дня после начала геноцида мертвецов было уже так много, что возникла необходимость вывозить их грузовиками.

Бонавентура не сомневался, что везение его семьи кончилось.

— И мы решили, что пусть нас взорвут гранатой или застрелят — это лучше, чем дать зарубить себя мачете, — рассказывал он. — Мы взяли мою машину и выехали за пределы компаунда. Нам удалось добраться до церкви Святого Семейства. До нее было недалеко, максимум полмили, правда, ехать было трудно из-за множества блокпостов. Но мы все же доехали туда, а 15 апреля за нами пришли интерахамве. Они убили около 150 человек в церкви в тот день и все время искали меня.

Католический собор Святого Семейства, кирпичная громада, стоит рядом с одной из главных транспортных артерий Кигали, в нескольких сотнях ярдов вниз по горе от «Отель де Миль Коллин». Из-за выдающихся размеров, а следовательно, заметности для немногочисленных международных наблюдателей, которые еще ездили по Кигали, собор Святого Семейства был одним из считаных мест в городе (по всей Руанде таких не набралось бы больше десятка), где тутси, которые искали убежища в 1994 г., никогда не подвергались одновременному массовому истреблению. В других местах убийства шли по нарастающей, и тех, кому удавалось их избежать, терзал постоянный ужас. Поначалу собор Святого Семейства защищала полиция, но, как обычно, их сопротивление районным интерахамве и солдатам, которые приходили охотиться на тутси, быстро сошло на нет. Вначале убийцы, обложившие церковь, удовлетворялись нападениями на новых беженцев в момент их прибытия. Массовое убийство 15 апреля стало первым массированным вторжением в собор, оно было довольно тщательно организовано интерахамве и президентской гвардией.

В ТОТ ДЕНЬ УБИВАЛИ ТОЛЬКО МУЖЧИН, ПО ОДНОЙ ВЫБИРАЯ ЖЕРТВЫ ИЗ ТОЛПЫ В НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК, СОБРАВШЕЙСЯ В ЦЕРКВИ И ДВОРОВЫХ ПРИСТРОЙКАХ. У убийц были списки, многие из них были соседями жертв и могли узнать их в лицо. Молодой парень, который работал у Бонавентуры в качестве домашней прислуги, был убит.

— Но мне повезло, — рассказывал Бонавентура. — Я вместе с семьей ушел в маленькую комнатку, и как раз после того, как я вошел внутрь и закрыл дверь, храм наполнился военными, ополченцами и полицейскими. Они начали расспрашивать обо мне, но, к счастью, не стали взламывать дверь, за которой мы притаились. Я оставался там вместе с детьми и женой. В этой комнатенке пряталось около двадцати человек.

У Бонавентуры была на руках трехмесячная дочь, и, по его словам, труднее всего было не дать ей кричать.

Я спросил его, что делали священники, когда начались убийства.

— Ничего, — пожал он плечами. — Один из них был хорошим человеком, но ему самому угрожали, так что 13 апреля он ушел прятаться, а второй из глав церкви водил задушевную дружбу с ополченцами. Это знаменитый отец Венцеслас Муньешьяка. Он был очень близок с ополчением и военными и повсюду расхаживал с ними. Поначалу он никого по-настоящему не выдавал, но и ничего не делал для гонимых.

После той бойни молодой священник по имени Полин все же помог Бонавентуре найти более безопасное укрытие — в заднем помещении церковного гаража, — где они и просидели вместе с одним другом и своими семьями с 15 апреля по 20 июня.

— Он был хуту, этот священник, но он был добрый человек, — вспоминал Бонавентура. — Иногда он отпирал дверь, чтобы наши жены могли принести нам воды или еды. Ходили слухи, что я убит, так что мне оставалось только хорошенько прятаться.