Стайка мальчишек вырвалась откуда-то со стороны рынка, и порскнула в нашу сторону. Они корчили рожи, крутили кукиши и несли какую-то околесицу, иногда — в стихотворной форме:

Я хотел нормально жить,

Но придётся послужить.

Бойся меня, лютый враг,

Потому что я — дурак.

Или еще, более гениальное:

В армию дурак идущий,

Потому что не имущий,

Потому что я — тупица:

Нету денег откупиться!

Это было и вправду обидно — вообще-то у нас в роте больше половины были или старые фронтовики, еще с той войны, или добровольцы. Призывники тоже имелись, но в большинстве своем — сознательные. Если не считать Стеценку. Солдаты не реагировали, только морщились: в конце концов идти оставалось не так уж и много.

А потом, ровно в ту самую секунду, когда один из мальчишек швырнул в сторону нашей колонны яблочный огрызок, из-за поворота галопом вылетели примерно две-три дюжины кавалеристов. Откормленные кони высекали подкованными копытами искры из мостовой, на киверах всадников развевались роскошные плюмажи, а в руках они сжимали готовые к удару плети.

Ротмистр, который вел полуэскадрон, показался мне смутно знакомым. Он крикнул:

— Секи! — и первым принялся охаживать мальчишек по головам, спинам, по чем попало.

Его подчиненные налетели на людей с рынка, принялись теснить их. Доставалось и пацанам. Вдруг один из ребят упал с залитым кровью лицом, и какие-то люди из толпы кинулись к нему. Их сбили на землю лошади, кто-то закричал, раздался истошный бабий вой:

— Уби-и-или мальчонку!

Я чувствовал, что сейчас произойдет непоправимое — в сторону кавалеристов уже полетели первые камни. Мои люди смотрели на меня, ожидая приказов. Толпа напирала, кого-то стащили с коня и били ногами…

— Примкнуть штыки! Каре! Отступаем к зданию красного кирпича!

Это было первое, что пришло в голову. Я должен был защитить своих людей, не допустить чрезмерных потерь среди мирных жителей и разрушений их имущества. Красное здание было явно казенным — огромная кирпичная громада в стиле ампир, с колоннами, скульптурами нимф и атлантов и какой-то официального вида табличкой, с гербом. А я, как имперский офицер, мог пользоваться любым казенным имуществом — в случае необходимости. Полковник меня может и взгреет, но это еще когда будет…

Лязг штыков остудил горячие головы. Кавалеристы прошли сквозь наши ряды, укрывшись в центре каре. Мы, сохраняя порядок, отступали к зданию.

— Поручик, почему вы не прикажете вашим людям разогнать эту шваль? — высокий красивый ротмистр гарцевал у меня за спиной, нависая и нагнетая обстановку.

— Потому что это — имперские подданные. Такие же, как и мы с вами!

— Ваше чистоплюйство… — начал он, и тут я его узнал.

Мы рубились с ним на дуэли несколько месяцев назад. Договорить он не успел: прозвучал одинокий выстрел из толпы и один из кавалеристов — кажется тот, от удара которого пострадал мальчишка, рухнул с коня. Послышался стук затворов — солдаты досылали патроны. Толпа с воплями кинулась врассыпную — как будто до этого было мало поводов разбежаться!

— Отставить! Занимаем здание! — закричал я. — Доктор, позаботьтесь о раненом!

Ротмистр злобно ощерился. Мне, если честно, было наплевать. Устроить тут бойню с залповой стрельбой по гражданским — этого точно в мои планы не входило.

Перед входом в здание мы поставили повозки с ротным добром, за ними занял позицию четвертый взвод под чутким надзором Семеняки. Отойти от своего хозяйства дальше чем на пять шагов для зампотыла было смерти подобно! Под прикрытием четвертого взвода, остальные бойцы забегали в широко открытые двери и рассредоточивались внутри.

Ротмистр по-разбойничьи свистнул и его кавалеристы, не дожидаясь развития событий, растолкали конями наших солдат и умчались куда-то по узким улочкам, оставив нам своего раненого.

Я вошел в крепкие дубовые, окованные медью двери после того, как внутрь занесли последний ящик с боеприпасами. Семеняка пропустил бойцов с грузом, закрыл дверь и щелкнул замками.

— Поручик, вы табличку видели?

— Табличка как табличка. С гербом.

— А надпись?

— Что — надпись? — если честно, я так и не удосужился ее прочесть.

Какая-нибудь очередная контора «Рога и копыта»… Семеняка хмыкнул и сказал:

— А я уж было подумал вы с умыслом вот это всё…

— Да что там, в конце концов… — стал закипать я, а потом поднял глаза и увидел, на стене холла крупную золотую надпись: «Мангазейский институт благородных девиц. Педагогическое отделение». Это ж надо!

Воспитанницы (язык не поворачивался назвать их институтками) собрались в большой аудитории-амфитеатре. В глазах рябило от блестящих глаз, стройных фигур, аккуратных причесок, изящных платьев и белых кружев. Мы с Вишневецким переглянулись в отчаянии — отдуваться пришлось нам, как самым интеллигентным и образованным. Нужно было как-то прояснить ситуацию, потому что соседство роты солдат с несколькими десятками молоденьких девиц со временем не могло не создать определенных трудностей. В идеале это соседство нужно было сделать как можно менее тесным и продолжительным.

Пожилая благообразная дама с идеальной осанкой встала со своего места и подошла к кафедре — то есть к нам с Вишневецким. Девушки перестали шептаться.

— Господа офицеры, позвольте представиться — начальница сего учебного заведения — Пелагея Павловна Подольницкая. Извольте объяснить, чем наша альма матер обязан визиту столь многочисленного мужского общества и как долго мы будем иметь удовольствие лицезреть в этих стенах мундиры имперской армии?

Я даже восхитился — она произнесла такую внушительную речь без единой запинки, с доброжелательной интонацией и тоном настолько ровным, что заподозрить ее как в симпатии, так и в антипатии к родному «хаки» было просто невозможно.

— Пелагея Павловна, я имею честь быть командиром этого, как вы выразились, многочисленного мужского общества. После возникшего на площади недоразумения с участием кавалерии и местных жителей, я был вынужден принять решение, которое не породило бы большего насилия и больших жертв… Как имперский офицер я имею право пользоваться казенной собственностью, и потому, увидев имперский герб, выбрал для дислокации роты хм… Ваше заведение. Ради Бога, поверьте, если бы я знал, что именно тут располагается, то тысячу раз подумал бы, прежде чем…

Мою интонацию нельзя было назвать ровной, а дикция по сравнению с произношением начальницы института вообще вызывала жалость. Она была опытным педагогом, а я, в общем-то, недалеко по возрасту ушел от ее подопечных. Поэтому стальной блеск в ее глазах спрятался куда-то в глубину, и выражение красиво состарившегося лица стало гораздо мягче.

— Что, ж, господин офицер… Я думаю вы не будете против, если мы