больше всего просто не могло произойти, не мог Агамемнон потерпеть неудачу… и все же я, по малодушию, страшилась этого.

Георгос сдвинул брови.

– Говорят, Ахилл не воюет больше за греков.

Я облегченно вздохнула.

– И все?

– А этого мало?

– Ахилл – всего один человек, – возразила я. – Его мирмидонцы – лишь небольшой отряд. И без него воинов достаточно. Великан Аякс. Хитроумный стратег Одиссей. И мой отец во главе войска.

– Троя будет стоять, пока жив Гектор. А с ним, кроме Ахилла, никому не справиться.

Шумно вдохнув, я взглянула на него с грозным укором. Помолчала, удержалась от резкого ответа. Спросила сквозь зубы:

– И почему же сей великий воин покинул греков?

– С твоим отцом повздорил. Царь Агамемнон забрал Ахиллов трофей – невольницу.

Я пожала плечами.

– На войне все трофеи принадлежат царю, и он распределяет их по своему усмотрению.

– Однако эту девушку, Брисеиду, Ахилл не хотел отдавать. Он обижен и не станет сражаться, пока не получит ее обратно. Греки терпят поражения, одно за другим, – добавил он, мрачнея. – Им трудно приходится, Электра.

Я покачала головой.

– Течение войны меняется часто. Сколько раз мы уже слышали, что Троя вот-вот падет, потом – что греки отброшены, но опять переходят в наступление. В конце концов отец одержит победу.

– Может, мне тоже пойти? – сказал он вдруг решительно, немало удивив меня.

– Куда пойти?

– На войну, в Трою. Я могу сражаться. Взрослый уже.

– Да как ты туда попадешь? – Я вскочила. – Путь в Трою долог и опасен. К чему эта затея?

Он тоже встал, положил руку мне на плечо. Смотреть в его честное, открытое лицо не хотелось. Сколько раз я представляла себе поле битвы! Довольно намучилась, воображая каждый день, как меч или копье троянца пронзает моего отца и так и эдак, а мысль о Георгосе в гуще боя была уж и совсем невыносима.

– Твоему отцу нужны люди, Электра. Я крепкий. Пойду и помогу ему победить. Чтобы он возвратился домой, к тебе.

Глаза защипало от слез.

– Нет.

– Но почему?

Обхватив себя руками, я упорно глядела в сторону.

– Ты же не воин.

– Научусь.

Я покачала головой.

– Это безумство.

– Безумство – пытаться помочь, вместо того чтобы сидеть здесь и смотреть, как ты страдаешь день за днем?

– Ты и помогаешь. Именно потому, что ты здесь.

Я представила жизнь без Георгоса. Как день за днем, в сокрушительном одиночестве, приходится терпеть Эгисфа, занявшего место отца, а друга нет и обратиться не к кому.

– Ты не можешь покинуть меня.

– Я вовсе не хочу тебя покидать. Но если могу помочь…

– Тогда не говори об этом больше. Мой отец победит, с Ахиллом или без него.

Он задумчиво кивнул.

– Не буду, раз ты так огорчаешься.

И я кивнула, сморгнув подступавшие слезы. И понадеялась, что поступаю не слишком себялюбиво, лишая отца добровольца-воина. Ведь, как я сказала уже, от одного человека на войне мало что зависит. А здесь, в Микенах, Георгос был так нужен мне – я и сама не понимала насколько, пока не представила, что его нет. Отсутствие отца отверзло в моей жизни зияющую пустоту. Еще и потерю друга пережить я, пожалуй, не смогла бы.

В сгущавшихся сумерках я нехотя побрела домой. Бесшумно передвигаясь по проходам, умело сливаясь с тенью, приблизилась к материнским покоям. И услышала приглушенный голос матери – с ним беседовала, не иначе. Обычно до ее разговоров мне дела не было, но на сей раз стало интересно: донесли ли и ей о том, что передал мне Георгос. Рада ли она расколу среди греков?

Я подошла к приоткрытой двери.

– …меня, разумеется, не удивляет, – говорила она резко, быстро. – И все же… не пойму я, как такое может быть.

Эгисф пропищал в ответ что-то успокоительное.

– У него ведь есть дочери, – сказала она. С ноткой отчаяния. – Я знаю, что таковы законы войны. И помню, что он сотворил. Но эта девушка, невольница, которую они поделить не могут, как два пса, дерущихся за кость, – понимает он хоть, что она человек, чья-то дочь и самому ему в дочери годится?

Теперь я услышала Эгисфа отчетливей – он, видно, подошел к двери, где я таилась, и может, ближе к Клитемнестре.

– На войне я не был, но…

Мать оборвала Эгисфа, будто и не услышав.

– И почему это я думала, что его могут заботить чувства женщины, пусть даже собственной дочери, пусть даже троянцы будут гнать его теперь вместе с войском по морю до самых Микен? Ему важно одно – самолюбие потешить, но такое бессердечие… – Воцарилась долгая тишина. Продолжила она уже другим, упавшим голосом: – Он вовсе не казался чудовищем. Когда я выходила за него, то не знала, и представить не могла… А теперь он отбирает у другого женщину, будто вещь, ставит под угрозу исход целой войны – войны, ради которой зарезал свое дитя, как скотину, и все затем только, чтобы Брисеида ему принадлежала, а не Ахиллу. – И добавила холодно: – До чего бедная девушка, должно быть, презирает его.

Дальше я слушать не стала. Отошла и, крадучись, бесшумно, направилась к себе – призрак в собственном доме. Лишь много позже, не раз прокрутив в голове обрывок разговора между матерью и ненавистным Эгисфом, сумела я выдернуть ядовитое жало ее слов.

Мать чувствовала родство с этой далекой женщиной, Брисеидой, отцовой невольницей. Воображала, что та презирает царя, объявившего ее своей. Я повернулась на бок, уткнулась в мягкие покрывала. Медленно, глубоко вдохнула, жарко выдохнула себе же в лицо. И так, угнездившись в постели, стала думать о ней. Какая она, эта женщина, остановившая войну? Высокая и статная, должно быть, волосы волнистые, глаза большие. Глаза, способные взглянуть на моего отца. Ему в лицо, мне видевшееся лишь в тумане давних воспоминаний. Брисеида, конечно, красива. Каково ей пришлось? Сначала она пленница знаменитого Ахилла, грозного молодого воина, вселяющего страх в сердца троянцев. Потом в стан мирмидонцев является стража Агамемнона, песок хрустит под подошвами, – ее забирают, ведут к царю.

Клитемнестра жалела ее: Агамемнону досталась! Я зажмурилась. И почти ощутила, как утопают ступни в песке троянского побережья. Представила, что янтарные вспышки на изнанке сжатых век – от пламени факелов в руках греческих воинов. Они вели ее к шатру, крепко схватив за предплечья. Когда приблизились, Брисеида, верно, опустила голову, и распущенные волосы упали ей на лицо – так она и шла, пока не предстала наконец перед ним.

Видение рассыпалось. Я силилась припомнить его облик: темную бороду, густые кудри –