Я знал, что у меня десять минут, пока лаборант настраивает аппарат. И лежа там, в темноте, я начал размышлять. Внутри сканера я находился много раз. На самом деле я побывал внутри многих сканеров задолго до того, как узнал, что они станут столь важной частью моей жизни. В четырнадцать лет мне диагностировали болезнь Ходжкина. Почти два года я переходил от сканера к сканеру: побывал в МРТ, КТ, мне делали и ультразвуковое исследование, и рентген – я повидал множество диагностических приборов. В 1981 году каждый день в течение семи недель по несколько минут я проводил в линейном ускорителе, огромной машине, которая заполняла целую комнату и била мне в грудь всплесками лучевой терапии. Тогда эти машины меня пугали, несмотря на ту роль, которую они, несомненно, сыграли в моем лечении и конечном выздоровлении. Наверное, странно, что я выбрал профессию, связанную с работой на сканерах.

Болезнь Ходжкина сейчас вполне излечима, тогда же было совсем иначе. Не помню, думал ли я, что умру, однако в памяти осталось ощущение, будто я умираю. Помимо лучевой терапии я проходил и курсы химиотерапии. Наконец наступила ремиссия. А потом болезнь вернулась, и все началось снова – инъекции, таблетки и рвота. Я думал, это никогда не закончится. У меня выпали волосы, я похудел почти вдвое и порой хотел свернуться калачиком и умереть. Некоторые из моих друзей так и сделали. В конце концов, моя двенадцатиперстная кишка – часть тонкого кишечника сразу за желудком – устала от лекарств и просто отключилась. Боль была невыносимой. Мне выписали «Петидин» – опиоид вроде героина и морфия.

Каждые четыре часа, когда препарат заполнял мои вены, двигаясь вверх по руке теплой волной облегчения, я впадал в бессознательный экстаз. Ровно через три часа я просыпался, садился на постели и терпел мучительную боль еще час, пока не приходило время для следующего сладкого забытья. У меня начались галлюцинации: я танцевал в лугах с гномами и феями, ко мне на плечи опускались певчие птицы. Мне перестали давать «Петидин» и вернули на землю, в ужасную дымку боли.

Тогда мне часто казалось, что я где-то между жизнью и смертью, в моей собственной серой зоне. И не среди живых, но и пока не умер. Я приходил в себя и терял сознание, снова и снова. Мне хотелось подольше оставаться в серой зоне, потому что там не существовало боли и можно было просто спать. Каждый раз, возвращаясь в реальность, я выкрикивал ругательства и непристойности, пока добрая медсестра не спасала меня, отправляя с помощью новой порции лекарств обратно в забытье.

Несмотря на пережитый ужас, я очень хорошо помню, что был окружен заботой и любовью. Два года изо дня в день моя мать усаживалась у моей постели, весело читала мне газету, рассказывала семейные сплетни и попросту держала на плаву. Отец каждое утро приходил в больницу, приносил газеты и журналы, заглядывал в обед, чтобы угостить меня куском пирога или поделиться шуткой, а по вечерам прощался, прежде чем сесть на последний поезд домой. Брат и сестра тогда были подростками и тоже нуждались во внимании родителей. Не знаю, как они пережили весь этот кошмар.

Лишь много лет спустя я осознал, насколько тяжело и больно пришлось тогда моим родным. Мне казалось, что все вертелось вокруг меня. Я был пациентом, пострадавшей стороной, с неопределенными шансами на жизнь. На самом деле все не так. Смертельные или опасные для жизни болезни затрагивают всех, никого не оставляют в стороне. Тут уместно вспомнить эффект бабочки: когда один из членов дружной семьи заболевает, рябь тревоги распространяется и нарастает во всех направлениях. Семьи часто распадаются, несмотря на исход болезни: умирает пациент или все-таки поправляется. К счастью, моя семья пережила испытание, а я остался в этом мире, чтобы рассказать вам свою историю.

Теперь, почти через сорок лет, я смотрю на лица матерей, отцов, братьев, сестер и детей пациентов, находящихся в серой зоне. Я им сочувствую, я знаю, каково семье, когда решается вопрос: жить или умереть родному человеку.

Лежа там, в сканере, и вспоминая о своей болезни в детстве, я вдруг задумался: почему я пошел именно таким путем, насколько мой выбор был предопределен и чем все это кончится. Я атеист и не верю в судьбу. Но считаю, что наш путь продиктован тем выбором, который мы делаем, а выбор определяется нашим опытом. В детстве я долго болел и поправился во многом благодаря техническим достижениям медицины того времени. Меня вернули к жизни лекарства, сканеры и люди, которые изо всех сил трудились, чтобы сохранить мне жизнь. Ученые, врачи, медсестры, санитарки в больницах – сотни и сотни людей, что работали, помогая мне перед лицом неопределенности. Теперь я находился по другую сторону болезни. Пытался ли я расплатиться по счетам? Я решил работать на переднем крае современной медицины, рядом с инженерами, разрабатывающими сканеры нового поколения, с нейроучеными, взламывающими код сложных нейродегенеративных заболеваний, и специалистами нейроинтенсивной терапии, работающими день и ночь, чтобы вернуть к жизни как молодых, так и старых, увести их от края пропасти. Могло ли это произойти по воле случая? Какое место во всей этой картине занимает болезнь Морин? Ведь именно после того, что с ней произошло, я особенно заинтересовался вегетативным и похожими на него состояниями. А Кейт? Если бы эксперимент с Кейт не удался и ее мозг не отреагировал, я не лежал бы сейчас в сканере, пытаясь связаться с Мартином… Выходит, другого пути у меня не было, я оказался здесь не случайно.

* * *

– Так, мы готовы. Что дальше? – В наушниках, сквозь треск, послышался голос Мартина.

– Задай мне вопрос. Если ответ «да», я представлю игру в теннис, а если «нет», воображу, что гуляю по дому.

Через десять секунд сканер щелкнул, что-то хлопнуло и пискнуло – аппарат был готов к работе. Довольно сложно объяснить, как в нем все устроено, хотя принцип относительно прост: метод основан на поведении протонов в мозге. Когда меня задвинули в отверстие сканера, чрезвычайно мощные магниты вокруг моей головы выровняли все протоны в мозге (к счастью, в то время я об этом не знал). Затем птичья клетка, окружавшая мою голову, испустила короткий сигнал радиоволн, выбив протоны из строя. А когда радиоволновый взрыв закончился, огромные магниты снова выстроили протоны в линию. Скорость, с которой протоны в крови выравниваются после того, как их сбивают, зависит от уровня оксигенации крови, и это дает сигнал, который фиксирует сканер. Невероятная технология, невероятная наука.

Лежать внутри фМРТ-сканера довольно любопытно. Что-то постоянно и чрезвычайно громко грохочет. Так громко, что без особых заглушек и наушников, подобных тем, что носят рабочие с отбойными молотками, не обойтись. И вот я – внутри кокона стоимостью шесть миллионов долларов, вспоминаю, как болел в детстве. Голова моя будто застряла в птичьей клетке, а шум – как от реактивного самолета. Вопрос Мартина: «Ваша мать еще жива?» – показался почти сюрреалистичным. Однако думать нужно быстро. Я знал, что должен сделать, но на исполнение у меня всего тридцать секунд. Мой ответ: «нет», моя мать умерла, и чтобы передать это «нет», я должен представить, что иду по своему дому.

Я тут же вообразил входную дверь в небольшой дом в центре Кембриджа. Постарался поподробнее представить ступеньки и гардероб с плащами и обувью. Потом мысленно вошел в столовую. Там у меня стеклянный стол, который я в прошлом году купил в IKEA. Возле стола – очень неудобные стулья, подобранные по стилю. Я взглянул в сторону кухни, на кривоватый дверной проем, сделанный лет сто назад. И вошел внутрь. Холодильник слева, а дверь на двор – справа. Прямо передо мной – окно в сад. Чтобы выйти в сад на дворе, нужно повернуть налево, пройти через заднюю дверь по выложенному камнями дворику и по газону. Туда я и направился. Мысленно, конечно.