Стивен позвонил мне из Бельгии с просьбой просканировать Джона, задавая ему вопросы по нашему методу. Не раздумывая ни секунды, я согласился. Мы долго ждали такой возможности. Решили, что следующим же вечером Мелани и одна из студенток Стивена, Одри Ванхауденхуйсе, просканируют Джона и попытаются поговорить с ним по нашему методу. Мартин, едва не прыгая до потолка от волнения, первым же поездом бросился в Льеж. Он хотел присутствовать при эксперименте. К тому времени он накопил опыт общения со здоровыми участниками сканирования и написал компьютерную программу, чтобы быстрее и эффективнее расшифровывать результаты.

В день сканирования я проснулся, выскочил из постели и потянулся за костюмом и галстуком. У меня было запланировано выступление на заседании Лондонского королевского общества, к которому я совершенно не подготовился, поскольку думал лишь о событиях в Бельгии. В поезде, медленно двигавшемся в сторону Лондона, я попытался сосредоточиться на речи, которой от меня ждали, однако продолжал думать о Джоне и его сканировании. Как бы мне хотелось быть там! Может, стоило поехать в Льеж? Однако присутствовать в Королевском обществе я согласился еще несколько месяцев назад, и отказаться в последнюю минуту было бы совершенно неприлично, хоть и не стану притворяться, будто не испытывал такого искушения.

Я как раз подходил к зданию Королевского общества, когда мой мобильный телефон громко зажужжал: звонил Мартин, прямо из комнаты управления фМРТ-сканером в Льеже.

– Он реагирует на просьбы! – крикнул Мартин. – Воображает игру в теннис. Задать ему вопрос?

– Давай! – гаркнул я, перекрывая шум в фойе огромного здания.

Пока я готовился к речи, мой мобильный звонил каждые пять минут.

– Похоже, что он активирует премоторную кору, но мы не уверены, – сообщил мне Мартин.

Бельгийский сканер в Льеже очень похож на наш, кембриджский, и мог анализировать данные фМРТ «на лету», но только поверхностно – иногда бывало трудно уверенно огласить результаты сканирования.

– Посмотри еще раз на необработанные данные, – попросил я.

Если Мартину удастся получить «сырые» данные и проанализировать их, мы бы с большей уверенностью представили результат.

Мне пришлось выключить телефон, чтобы сделать доклад на тему: «Когда мысли становятся действиями: использование фМРТ для обнаружения сознания». Я говорил сорок пять минут и отвечал на вопросы о том, как мы искали следы сознания у пациентов в вегетативном состоянии. Аудитория собралась непростая. Двести человек, многие из умнейших нейроученых Великобритании, однако мою речь приняли хорошо, и слушатели, казалось, согласились с моими выводами. Спустившись с трибуны, я возобновил разговор с Льежем. Ко мне обращались с вопросами о недавнем докладе, я только вежливо улыбался в ответ. Мысленно я был в Бельгии. И очень волновался.

– Они спрашивают, какой вопрос ему задать, – сказал Мартин.

– Пусть возьмут вопросы, которые ты задавал здоровым испытуемым. Спроси, есть ли у него братья или сестры.

– Эти мы уже использовали. Все три. Что дальше?

Все происходило так быстро, что у нас закончились вопросы. Мы ведь даже не подумали, что будем делать, если продвинемся так далеко. Полагаю, мы просто не верили, что это случится.

– Одри предлагает спросить, любит ли он пиццу, – произнес Мартин.

Я вдруг подумал: у нас получается какой-то сломанный телефон, как бы не упустить что-то важное.

Предложение Одри высветило очень важную проблему. До сих пор мы задавали вопросы, ответить на которые можно простым и окончательным «да» или «нет» и ответы на которые можно проверить, поговорив с родственниками пациента после сканирования. Вопросы вроде: «У вас есть брат?» вполне определенные. Брат или есть, или его нет. Ответ на такой вопрос можно узнать, поговорив с родственниками пациента. А вот вопросы вроде: «Вы любите пиццу?» – совсем другого рода. Да, я люблю пиццу с грибами, а пепперони не очень. Сам бы на такой вопрос ответил: «Смотря какую».

Кроме того, мои предпочтения в выборе пиццы не являются неопровержимым фактом, в отличие от, например, наличия или отсутствия брата. В конце концов мы решили спросить Джона, как звали его отца, а также, куда он перед аварией ездил в отпуск. Ответы на эти вопросы выяснили у родственников Джона, и Одри вернулась к сканеру.

Так дело и шло. Команда Стивена в Льеже сканировала пациента, а я консультировал их из Лондона – впервые в истории мы общались с пациентом, который был объявлен клинически вегетативным. Когда Мартин завершил анализ данных, выяснилось, что Джон ответил правильно на все пять вопросов. Невероятно, но он рассказал, что да, у него есть братья; нет, у него нет сестер; да, его отца звали Александр; и нет, отца звали не Томас. Он также подтвердил, куда ездил в отпуск до травмы – в США.

Оставалось время еще на один вопрос. И мы подумали, а не сделать ли шаг вперед? Не задать ли вопрос, ответ на который мы проверить не сможем, но который, вероятно, изменит жизнь Джона. Глядя на юношу в сканере из окна комнаты управления, Мартин, Одри и Мелани придумали такой вопрос. Они решили выяснить, не больно ли парню. Если Джон последние пять лет страдал от боли, появился наконец шанс узнать это и, возможно, даже что-то предпринять. Мелани по телефону обратилась к Стивену за советом. Стивен входил в местный комитет по этике, и у него накопился опыт принятия подобных решений.

– Спроси его, хочет ли он умереть, – посоветовал Стивен. Мелани не поверила своим ушам. – Вы уверены? Может, лучше узнать, не больно ли ему?

– Нет! – Стивен отвечал очень уверенно. – Спроси, хочет ли он умереть.

Мучительный момент. Мы сами решились на этот шаг. И теперь в ужасе раздумывали. Что, если Джон ответит «да»? Как нам тогда поступить? И если он ответит «нет», поделать ничего нельзя, мы просто будем знать желание пациента, и все.

Никто из нас, включая Стивена, не успел обдумать моральную головоломку, к которой нас подтолкнул этот вопрос. Почти десять лет я работал над тем, чтобы добиться осознанного ответа от запертых в серой зоне. И теперь, когда результат всех моих трудов был столь близко, я и понятия не имел, что же делать. Я даже не был уверен, стоит ли вообще задавать вопрос! Однако в Льеже всем заправлял Стивен, и он так решил. Подозреваю, он знал, как важен ответ – видимо, именно об этом хотели бы спросить Джона родственники.

Трудно оценить то, что произошло потом. Нам это помогло выйти из сложной ситуации, однако в глубине души я был разочарован. Спросив Джона: «Ты хочешь умереть?», мы получили довольно неубедительные ответы. На предыдущие вопросы он отвечал четко и ясно, а ответ на последний практически не поддавался расшифровке. Дело не в том, думал ли Джон «да» или «нет». Мы не могли знать наверняка, играл ли он мысленно в теннис или бродил по комнатам своего дома. Похоже, он не делал ни того, ни другого. Мы так и не узнали, ответил ли пациент: «Да, я хочу умереть» или: «Нет, я не хочу умирать». Понятия не имею, почему так произошло, однако подозреваю, что многие из нас не смогут недвусмысленно ответить даже на вопрос: «Вам нравится пицца?» – и уж, конечно, не выберут однозначное «да» или «нет», услышав: «Хотите умереть?» Возможно, Джон сказал бы: «Ну, это зависит от того, какие у меня альтернативы!» Или: «Каковы шансы, что лет через пять вы вытащите меня отсюда?» Или: «А можно подумать?» Возможностей много, и любой из подобных ответов привел бы к сложной модели мозговой деятельности, которую мы не смогли бы расшифровать. Ведь это уже не просто игра в теннис или передвижение по комнатам своего дома – единственные два состояния мозга, которые мы могли достоверно интерпретировать и понять. Наше время истекло. Мелани, Одри и Мартин вывезли Джона из сканера и проводили его в палату.