Понтифик, как это было предписано обычаем, взял девчушку за руку, властно, словно по праву завоевателя, а Муссидия, в страхе отступив к матери, смотрела на Луция Корнелия Лентула расширенными от ужаса и растерянности глазами.

Мать, глаза которой были полны слёз, печально улыбалась и, лаская дочь, сказала ей любящим, нежным и спокойным голосом:

— Не бойся, малышка моя, не бойся. Это — верховный понтифик. Он пришёл забрать тебя в весталки. Ты разве не знаешь, как хорошо быть весталкой?.. У тебя будет собственный ликтор, он будет ходить перед тобой с фасциями, это один из тех людей с длинными волосами, которые два года ходили перед твоим отцом, когда он был претором... Разве ты не помнишь, Идия[57], хорошая моя, разве не помнишь?.. Ты будешь постоянно жить в этом прекрасном храме, а ещё в очень красивом доме, который ты потом увидишь, красавица моя... Ты увидишь, как он великолепен... Тебе выделят рабыню, которая всегда будет прислуживать тебе... Ты станешь неразлучна вон с теми пятью матронами, у которых такие прекрасные суффибулы, такие прекрасные повязки с бантами... Видишь банты, моя Идия?.. Знаешь, они ведь из серебра?.. Все твои подружки будут тебе завидовать... сердце моё... Моё создание... И ты будешь очень, ну очень счастлива, знай это... и... и...

Продолжить она не смогла, от боли у неё сжалось в спазме горло, она судорожно глотнула воздуха и разразилась тоскливым плачем.

Ребёнок погладил своей ручкой лицо матери, поцеловал его, а через какое-то мгновение сказал:

— Если я буду такой счастливой, мамочка, что же ты плачешь?

— Да... Конечно, — проговорила сквозь рыдания бедная мать, — конечно... Мне не надо бы плакать... Но это... от радости, моё сокровище... Это радость заставляет меня плакать... и честь пожертвовать собственной кровью ради чистейшей богини... Иди... Иди с верховным понтификом... Отныне и навсегда... он станет твоим отцом...

— Нет, я не хочу его в отцы, — резко сказала маленькая Муссидия. — Я не хочу отказываться от своего доброго милого папы.

— Нет, любимая моя, — прервала её мать, целуя в лихорадочном возбуждении губы маленькой Муссидии, словно желая отнять у неё возможность говорить, потому что каждое слово наивной девочки слов но мечом поражало бедную женщину, — тебе не надо отказываться от твоего благородного отца... Я хотела сказать, что отныне у тебя будет два отца... А твоя мама... будет приходить тебя навещать каждый день, любимая моя...

— А, вот мой папа! — внезапно воскликнула девочка, протягивая руки и поворачивая лицо к высокому мужчине лет сорока, стройному, хорошо сложенному, с очень бледным лицом, белокурой бородой и светлыми волосами; это был Гней Муссидии, уже некоторое время протискивавшийся среди матрон и как раз теперь подошедший к дочери.

— Да, девочка моя, будь же хорошей и пойди с этим славным гражданином, — сказал он дрожащим от волнения голосом.

Наклонившись к дочери и обняв её, он высвободил девочку из материнских рук и передал её Луцию Корнелию Лентулу, который, улыбаясь, сказал мужчине:

— Здравствуй, превосходный Гней Муссидий.

— Здравствуй, верховный понтифик, — ответил Муссидий, передавая дочь жрецу; потом он поднял свою жену, сжал её руку и нежно сказал вполголоса: — Мужайся, Фуска, будь достойной рода Муссидиев.

Тем временем верховный понтифик обвёл девочку вокруг алтаря; она шла с Лентулом, но головка её и глаза всё время были обращены на отца с матерью. Рядом с девочкой шли весталки, гладя и целуя малышку; ей накинули на плечи, поверх маленькой столы, маленький же плащ, в точности похожий на те, в каких были другие весталки; они отвели в левую сторону прекрасные детские волосы, и понтифик двумя движениями ножниц обрезал их.

Девочка закричала и разразилась слезами, причитая:

— Мои прекрасные волосы!.. Ах, зачем вы отрезали мои прекрасные волосы?..

Задыхавшаяся в рыданиях мать, стоявшая подле весталок, показала девочке знаком, чтобы она молчала, и, подойдя к ней, снова стала гладить её и вполголоса уговаривать перестать плакать и успокоиться.

Сразу же весталки возложили на её голову священную повязку инфулу и закрепили её на затылке, потом натянули на голову край суффибула, предназначенный для таких целей, и пристегнули его под подбородком.

— Теперь... малышка моя... твои волосы будут сожжены в саду весталок, — сказала мать Муссидии, — под священным лотосовым деревом и посвящены нашей великой богине... Ты увидишь, как красив этот сад, сердце моё... Ты... увидишь... Он... больше нашего...

— Но я вовсе не хотела, чтобы мне обрезали волосы, — сказала маленькая Муссидия всё ещё немного плаксиво, но уже заметно успокаиваясь.

— Ну, любовь моя, они... отрастут... И когда они отрастут, их тебе больше не будут резать... Ты сможешь носить красивые длинные волосы.

Казалось, девочка немного успокоилась; её, обласканную и зацелованную всеми весталками по очереди, Фабия отвела к алтарю Весты и заставила там, преклонив колени, повторить слово в слово следующую произнесённую максимой клятву:

— Посвящаю себя и отдаюсь чистейшей богине огня, очищающего и оживляющего все вещи; я останусь в течение тридцати лет чистой подобно священному пламени, я буду заботиться о сохранении и подпитке священного огня, я буду ревностно хранить святые реликвии, содержащиеся в шатре, и палладий, в котором заключена судьба Рима. Так я буду поступать и клянусь в этом, и да поможет мне Веста, богиня целомудрия.

Когда клятва была произнесена, Фабия подняла девочку, повернула её к заполнившим храм людям и заставила подняться на ступени алтаря, чтобы её видели со всех сторон, и дала верховному понтифику знак приблизиться.

Тот приблизился к девчушке, окропил её святой водой и воскликнул, положив ей на голову правую руку:

— Приветствую тебя, Муссидия, весталка.

Тогда Фабия обняла её и добавила:

— Теперь ты стала нашей сестрой по культу в храме Весты.

После всего этого коллегия весталок, включая Муссидию, затем верховный понтифик, затем все жреческие коллегии, потом, на некотором удалении матроны, патриции и всадники вышли в правую дверь возле шатра, пересекли комнаты со священной утварью и направились в сад, где под священным лотосовым деревом верховный понтифик сжёг волосы Муссидии, посвятив их пепел Богине Весте.

Потом весталки в сопровождении Фуски, матери Муссидии, и некоторых других матрон вошли в атрий, предназначенный для их проживания, в то время как понтифик, жрецы, женщины и мужчины, участвовавшие в священной церемонии, мало-помалу выходили из храма.

Когда рабыня вышла в дверь слева от шатра и объявила о наступлении шестого часа и начале терции (третьей части дня, то есть полудня), храм уже опустел, и в нём находилась только Опимия; её левая нога была немного выдвинута вперёд, прелестная, изящная фигура слегка отклонена назад и опиралась на правую ногу, левая рука была вытянута поперёк груди и поддерживала правое предплечье, которое она подняла почти до уровня лица; снежно-белая рука подпирала это лицо; молчаливая, бледная, неподвижная, задумчивая, уставившая в мозаичный пол свои чёрные глаза, она больше походила на статую, чем на живого человека.