На мгновение она замолчала, соображая, что это может означать, а потом сказала:

– Не отрезай ему голову.

– Ты не хочешь объяснить мне, как мы получим причитающуюся награду, если я этого не сделаю?

– Возьми рог.

– Скажут, что это рог утонувшей коровы.

– Не скажут, если я поручусь.

– С чего бы? Потому что ты родом из святой земли драных правдорубов? Тебя назовут лгуньей, а голову заберет кто-нибудь другой.

Она задумалась.

– Bolnu. Тогда мы сделаем… как это называется… что-то вроде носилок?

– Носилки и называются.

– Волокуша, – подсказала Норригаль откуда-то из-за спины.

– Вы серьезно предлагаете мне волочь эту тяжелую дохлую корову до самого Пигденея? – спросил я. – Просто отрежем ему голову.

– Я против.

– Да с какого хрена?

– Отрезать голову – это забава гоблинов. У них есть такая игра с пиками и головами. Ты гоблин?

– Ты так говоришь, потому что я маленького роста?

– Нет, jilnaedu, потому что ты хочешь отрезать голову воину.

– Кто такой jilnaedu?

– Вроде идиота, только жадный. Идиот, который ничего не может с собой поделать.

– Мне нравится.

– Отдай мне свой нож.

– То есть если я скажу jilnaedu chodadu, это будет означать «драный жадный идиот»?

– Поменяй слова местами.

– Я думал, спантийцы так и делают.

– Обычно да. Но не для приказов и оскорблений.

– Ну тогда chodadu jilnaedu.

– Да, превосходно.

Спантийка забрала Пальтру и ушла.

– Эй, вернись и отдай мой нож!

Она не остановилась.

Я уже собирался догнать ее, когда Гальва с силой воткнула нож в дерево и пошла дальше.

– Эй, он был хорошо наточен! – крикнул я.

Хорошо, что она не обернулась. Не хотелось бы у нее на глазах обеими руками вытаскивать нож, упираясь в дерево ногой. Но птица все видела. Какими пугающе спокойными они бывают! Она кивнула мне, и я невольно подумал, что корвиды так смеются.

Когда я обтер с лезвия древесный сок и вернулся к Маррусу, Норригаль, с красными по самые локти руками, уже положила голову в мешок и даже прорезала в нем отверстия для рогов. Гальва покачала головой, но ведьма не удостоила ее взглядом. Зато посмотрела на меня.

– Такие, как ты, всегда находят повод поспорить, когда нужно выполнить неприятную работу.

– Неправда! Я как раз собирался…

– Заткни свою хлеборезку, – сказала она и откинула волосы с глаз, оставив на лбу кровавую полосу.

Дальше мы пошли вдоль реки. Потом сделали привал и сторожили по очереди, на случай если вдруг девушка в оленьей коже захочет вернуться. Я наточил нож и уснул. Спал я на этот раз лучше – в основном из-за усталости, но еще и потому, что убийцы углежогов получили по заслугам. Понимаю, как жалок вор, болтающий о справедливости. Особенно тот, кому так трудно начинать схватку.

Пока я спал, Далгата тоже уснула, и утром татуировка спантийки, вероятно, вернулась на место, прикрытая кольчугой и рубахой. Карканья и пощелкивания клювом мы больше не слышали. Неловко признаться, но временами я скучал по птице. С нею мы были крепким орешком, с которым не так-то легко справиться, а без нее – всего лишь один меч, один нож и сильная, но еще зеленая ведьмочка, способная причинить вред и врагам, и друзьям.

Обормот снова нашел меня. Точнее, это я его нашел, воющего на грязной дороге возле рыбной лавки в последней деревушке перед столицей Северного Холта. Еще немного – и он получил бы метлой от жены торговца рыбой, но я вовремя его подхватил. Вскоре слепой кот уже замурлыкал у меня на руках. Потом лениво зевнул и принялся вылизывать яйца, как будто после его бегства мы не повстречали ведьму, ходившую на отпиленных у мертвеца ногах, и не бились насмерть с человеком-быком.

– Пожалуйста, скажи мне, что это другой кот, – попросила Гальва.

– Это другой кот, – сказал я и запихнул его в заплечный мешок.

18

Пигденей

О Пигденей, город боевых кораблей, город оружейников, город, где процокали на берег первые больные лошади, позволь мне сплести для тебя венок пожеланий.

Город серо-бурых кирпичей и грязно-коричневых лебедей, город маленьких зеленых окошек и злых серых глаз, выглядывающих из них, пусть твои натертые солью гнилые бревна простоят еще год, пусть наковальни сотни твоих кузнецов вечно звенят в похмельных головах до безумия упившихся водкой моряков короля Конмарра. Пусть жирные рыбьи пироги, которыми ты славен, никогда не остынут настолько, чтобы кто-то различил вкус земляных червей в их начинке, и пусть твои темницы никогда не будут нуждаться в гальтских бардах, насмехающихся над твоим необъятно толстым герцогом.

Пигденей, город дождя и пепла, город шлюх и кожной сыпи, столица похитителей людей и торговцев амброй, колыбель половины всей копоти в этом мире, я славлю твою мощеную набережную, где жарят и продают китовый жир и щупальца кракена прямо напротив зала пропавших моряков, по большей части убитых китами и кракенами.

Я воспеваю сердце, не доставшееся тебе при рождении, и удвоенное чрево, полученное взамен. Ты такой холодный город, Пигденей, но я прощу твои прегрешения, как ты прощаешь мои, ведь твое пиво никогда не бывает теплым, а у меня всегда найдется краденый медяк, чтобы его купить.

Подари же нам такой прочный корабль, чтобы он выдержал нас, и с таким глупым капитаном, чтобы согласился плыть на запад, потому что ноги мои устали от долгой дороги и я полон желания рассчитаться с долгами.

Последнюю строчку я произнес вслух, наподобие молитвы Всебогу, как раз в тот момент, когда вдали показался город.

– Да будет так, – сказала Норригаль, а Обормот мяукнул из сумки, в которой маленький паршивец опять чувствовал себя как дома.

Мы втроем, или вчетвером, считая кота, или даже впятером, считая и птицу-убийцу, спящую в изуродованной шрамами груди спантийки, посмотрели на запад, на Тесную дорогу, ведущую к восточным воротам города.

– Сначала в гавань, найти постоялый двор, – сказала Гальва. – Мне нужна ванна.

И мы прошли в ворота без всяких неприятностей, как и любой, кто заплатил входную пошлину.

Рассекли скопление повозок с волами и ослами, протолкались сквозь толпу слуг, что носились туда-сюда по хозяйским поручениям, миновали нищих, подсчитывающих прибыток, и едва не влились в шествие прославляющих бога моря. Лохматый мужчина в зеркальной маске и с бородой из водорослей щелкал плетью, расчищая дорогу. При этом он бил в барабан на бедре, и тот грохотал, подобно грому, стегающему небо молниями, а дети смеялись от радости или плакали, как будто угодили под грозу. За ним следовала дюжина жрецов Митренора с негнущимися шеями, неся на голове серебряные чаши с морской водой, которую