Плакало.

И свивалось покорно в белых пальцах дивною пряжей, тою, о которой писала проклятая матушкина книга.

Спроси…

Она не спрашивала, но лишь кошель исчез в широком рукаве.

– Что ж. – Взгляд Ксении Микитичны изрядно потеплел. – Твоя матушка исполнила обещание, и я не подведу, хотя, право слово, не представляю, зачем тебе эта девка.

Холоп спешно распахнул дверцы возка, а другой поспешил скамеечку поставить, чтоб сподручней было Ксении Микитичне вовнутрь войти. И он подал руку, в которую когтями впились пальцы боярыни.

– Вы поедете сзади, – велела она девкам. – А ты садись…

– Но…

У него был конь.

Огроменный битюг соловой масти, которому и богатая сбруя не могла придать толики благородства. Но это животное – слишком медлительное и глупое, чтобы испытывать страх, – было единственным, что согласилось ходить под ним.

– Садись, – жестче велела Ксения Микитична и сама же воссела на лавку.

Он не стал перечить.

В возке было тесно. Старуха-ключница, скользнувшая следом, примостившаяся в дальнем темном углу, посверкивала глазами. Она походила на ученую крысу, и он не мог отделаться от ощущения, что, пожелай Ксения Микитична, и старуха-крыса вцепится ему в горло.

Или ткнет в глаз длинною булавкой.

Или…

Свистнул кучер, развернулся хлыст, щелкнул над головами конскими. И рванули рысаки застоявшиеся со всею прытью. Качнулся возок. Заскрежетал.

Скукожилась старуха.

А боярыня осталась сидеть, пряма и важна. Только серьги тяжеленные качнулись.

– Не пытайся меня заморочить, – произнесла Ксения Микитична и перстенек тронула, который с алым камнем. – Я тоже даром не обделена. И пользоваться им умею. Потому прекрати.

Она желала смутить его?

Испугать?

Растревожить?

Матушка, верно, не ждала подобного, но… ему было все равно. Он кивнул.

– А теперь сказывай, что тебе от старухи понадобилось? – Ксения Микитична усмехнулась, довольная, что все вышло так легко, почитай, без принуждения.

– Матушка… породниться желает.

– С чего бы?

– Кровь хорошая…

– Настолько хорошая, чтобы… исцелить ее? – Ксения Микитична повернулась к окошку и мизинчиком шторку отодвинула. – Твоя матушка излишне самоуверенна… скажи ей, что мне нужна книга.

– Книга? – у него плохо получалось изображать удивление.

– Книга, которую твоя матушка у Добронравы хранила. Ее ведь не нашли в поместье… Добронрава хорошею подругой была… но не только твоей матушки. Со мною тоже приятельствовала… письма писала… последнее аккурат зимой пришло. Что скажешь?

Ничего.

– Молчишь? Дело твое. Передай матушке, что мне нужна та книга.

– Она не отдаст.

Книга – все, что осталось.

Старая.

Древняя… матушка не говорила, где и когда нашла ее, и нашла ли, а может, получила в наследство? Или в дар? В проклятие? Без этой книги она бы не посмела…

– Пусть хорошенько подумает. Я ведь многое знаю. Чужие тайны легче хранить сообща… да и боялась Добронрава… не зря, выходит, боялась, мир душе ее… ныне в столице неспокойно. Бояре, царица… магики… многим вы с матушкой интересны были бы. Но никому – живыми.

Она глянула искоса, проверяя, понял ли он.

Понял.

Ксения Микитична в одном ошиблась: они давно уже не были живыми. И бояться? Чего? Боли? Он не испытывал боли. Забвения? Он мечтал о нем.

– Уж постарайся, донеси до матушки… не знаю, зачем вам девка эта, но забирайте. И убирайтесь с глаз моих долой.

Старушка громко срыгнула и прикрыла рот сухонькою ручкой. Боярыня же поморщилась:

– Сказано тебе было, не ешь кислую капусту. Пучит… Божиня, давно бы на конюшню сослала, но кем заменишь? Прочие либо глупы, либо продажны, а бывает, что и то, и другое разом…

Она вздохнула в притворном сожалении, отмахиваясь от старушечьего лепету.

– Еще раз меня опозоришь, сама ключи держать стану, а тебя на конюшню…

Он не поверил.

– Книга… не здесь.

Он плохо умел лгать, но Ксения Микитична поверила.

– Еще одну… подруженьку нашли? Что ж, пускай. Седмицу твоей матушке даю… а там не взыщите.

И к окошку повернулась, не желая далее длить бесполезную беседу.

Так и ехали… сквозь стенки возка доносились крики, гул разбереженного по весне города, запахи, большею частью неприятные. И Ксения Микитична достала платочек надухмяненный, прижала к носу. Возок полз по запруженной людьми улице, а он пытался понять, как поступить дальше.

Сказать матушке?

Иль не тратить время без толку?

Очаровать боярыню не выйдет, но… он закрыл глаза и сутью своей потянулся к иной сути, сокрытой в двух кошелях, запечатанной тайными знаками, что спрятались под бисерным узором.

И суть эта отозвалась охотно.

Смерть к смерти.

Быть может, и вправду была Ксения Микитична даром наделена, быть может, и учили ее пользоваться, да только всему не научишь.

Сидит боярыня.

Горда.

Знатна.

И сияют золотые серьги, блестят каменьями перстни. Кожа ее бела, суть ее – черна, что дерево гнилое… гниль к гнили…

Заветною дорожкой из пепла.

Пылинкой малою, которая пробралась сквозь плотную турью кожу, просочилась и через иную. Не стали ей преградой запретные знаки, не удержал и бисер. Налипла на кожу, и в нее вошла.

Вздрогнула боярыня, повела сонным взглядом, руку тронула…

– Опять блох нахваталась? – спросила грозно у старухи, и та замотала головой, залепетала, что, мол, ни в коем разе… откудова блохи.

И гнев боярыни утих.

Что ж, платяные звери – дело такое… житейское, против них и магия не всякая помочь сподобится. Тронула руку, глянула на алое пятнышко и вздохнула горестно. Но ни слова не сказала. А их и не требовалось.

– Седмица, – грозно повторила она.

Седмицы хватит… можно было бы и меньшим сроком, но велела не привлекать лишнего внимания.

Он и не станет.

Меж тем возок остановился перед высоким забором. Протяжно заныли ворота, отворяясь. Псы дворовые забрехали. А холопы спешно выбежали навстречу гостям…

…в этом доме он бывал, и не раз, но в иной личине. Ныне его не узнают.

И вовсе вряд ли заметят.

– Все равно не понимаю, – пробормотала Ксения Микитична, расчесывая руку. – Что вы все в ней нашли…