Да и раны – одно, а булавка – другое.

Илья ж булавку о ленту вытер.

Из ленты споро куколку скрутил – я по малолетству тож таких делала, из палочек да веревок – и куклу этую на краю ямы поставил.

Сел на землю.

Поерзал, видно, непривычно ему было в грязи рассиживаться, и руки поднял.

– А ты уверен, что получится? – тихо поинтересовался Лойко.

– Нет. Но попробовать стоит… мне интересно с иллюзиями работать.

Он руками махнул.

Пошевелил пальцами.

И, отставив мизинец, провел им черту по грязи. Рисовал Ильюшка неспешно, и никто не смел его поторапливать. Стояли. Ждали.

– Еще немного. – Он палец вытер о штаны. – Уже почти.

И ладонью над куколкой провел, зашептал чегой-то – не слышала, чего. Сперва все было как прежде, я уж и подумала, что не вышла у Ильюшки его волшба, когда куколка зашевелилась. Встала на ножки, шагнула.

Диво!

И вдруг вытянулась, разошлась в стороны.

Мамочки родные! Неужто это я? Ой, до чего хороша! Грязюкою заляпана, растрепана, расхристана. Лицо белое да красными пятнами побито, что от лихоманки. Нос распухлый, мало что не сопливый, волосья к щекам прилипли. Коса вот-вот развалится.

Страх глядеть на этакую красоту!

Меж тем куколка споро шагнула на мосточек-деревце, покачнулася, будто бы вот-вот сверзнется, но устояла. Побежала меленько, ногами перебирая… и только до середины дошла, как загудело, заворчало в ямине нечто и выплюнуло столп огненный.

Да такой, что Елисей от краю отскочил и брата уволок.

Присел. Зарычал.

От деревца пепел остался. От куколки – и того меньше.

– Надо же. – Ильюшка потер нос. – Получилось.

У ямы мы и осталися. Переглянулися только, и Елисей развернулся. За наставником, значится. И туточки появилася у меня мысля, что не одобрит Архип Полуэктович наши экспериментусы.

От как есть не одобрит.

Он-то скоренько объявился: бежал Елисей в полную силу, а с волком на беге мало кто сравнится. Разве что змей-василиск, про которого нам Милослава сказывала, что родятся они раз в сто лет, когда петух куриное яйцо снесет, а полоз его высидит. И выйдет тварь о четырех ногах да хвосте длинном, перьями золотыми поросшем. Будет она куцекрыла и зеркаста.

Быстра.

Хитра.

И опасна дюже.

Вот и увидела, что бег Архип Полуэктович быстро, куда там Елисею угнаться. Да ноги ставил так, что ни одна лужица не то что не плюснула – рябью не пошла. И парасолю не убрал. Так и держал над головою…

– Ироды, – молвил он, нас завидевши. – Что ж вы творите-то?

И парасолью Еську по плечах переехал. А та с этакого неуважительного отношения взяла и развалилася. Плечи-то Еськины широки, не одну парасолю выдержать способные.

Архип же Полуэктович вовсе опечалился.

Оно и понятно. Ему этая парасоля, может, сердечно дорога была. Но покрутил ручку хитровывернутую, плюнул на нее и вновь в ямину бросил.

Уж не ведаю, то ли слюна у него особая какая, то ли слово знал он заветное, но внове загудело.

Поднялося пламя белое до самых небес. Стало столпом и стояло, пока Архип Полуэктович разглядывал. А он ажно залюбовался.

– Ироды… как есть ироды… не жалеете вы бедного старика!

Еська потупился. Кирей и вовсе отступил, мало ли что парасоли у наставника другой нету, он и без нее найдет, чем ослушника вразумить.

– Так это… – Ерема подал голос и в стороночку шагнул. – Мы того… не были уверены…

– И проверить решили… ну-ну. – Архип Полуэктович голову задрал.

Пламя буяло.

Земля исходила паром. А я думала, что было б, когда б я, страх превозмогши, на мосточек шагнула. Мнится, тут бы кровь берендеева мне не помогла бы. Остались бы от Зосеньки косточек пару да горсточка пеплу.

– И кто? – Архип Полуэктович обвел нас печальным взглядом. – Додумался?

– Зослава, – Лойко ткнул в меня пальцем.

Мог бы и помолчать.

Припомню я ему, как станет к Станьке свататься… все припомню.

– Зосенька. – Голос Архипа Полуэктовича сделался ласковым-ласковым, прям медвяным, отчего сердечко мое екнуло и обвалилось в пятки. – Ходь сюда, Зосенька.

– Зачем?

– Побеседуем…

– Так… мы ж и так… – Ходить туда, куда он показывал, я не желала. И не могла. Ноги к грязюке приросли словно.

– И так мы, и этак… и по-всякому… – Он сам ко мне шагнул и за ухо ухватил, крутанул так, что из глаз искры сыпанули. – Вразумляешь вас, вразумляешь, а что в итоге?

Я только пискнула, что мыша придушенная.

– А в итоге получается, что головы ваши как были пустыми, так и остались… – и в другую сторону ухо крутит.

Этак и вовсе открутит!

И кому я, безухая, надобна буду?

– Я… я… я не знала… неспокойно было. И все, – выдавила я, когда Архип Полуэктович ухо выпустил. Пальцами пощупала – целое. Только распухло так, что волосьями не прикроешь.

Хлопцы глядят сочувственно, но лезти не лезут.

– Неспокойно… вот мне с вами неспокойно! А это… – Архип Полуэктович ткнул пальцем в огненный столб, который и не думал пропадать, – это называется чрезвычайное происшествие. И в следующий раз, если кто-то решит, что ему вдруг стало неспокойно, что примерещилось нечто, пусть уж даст себе труда сообщить. Ясно?

Куда уж яснее.

Я, ухо рукой прижимая, кивнула.

– Ясно?! – рявкнул Архип Полуэктович так, что и пламя в сторонку качнулося.

Хлопцы спешно закивали.

– Тогда брысь отсюдова…

– А…

– Не вашего ума дело.

Сказано сие было жестко, и Еська понурился. Евстигней плечи опустил, а Елисей, сверкнув желтым волчьим глазом, выдрал волосинку из рыжей гривы да будто бы случайно в грязь уронил.

Понятно.

Вновь слушать станет.

– Брысь! И бегом, бегом… деятели-изобретатели… чтоб вас… никакого покою…

Мы и побегли.

Правда, спешили не особо.

В груди пекло.

Теперь уже постоянно, даже во сне. Пожалуй, особенно во сне. И Арей опасался засыпать. Он держался столько, сколько получалось. Он терял счет времени – дни и ночи становились похожи друг на друга. Да и как различать их в каменном мешке, где его заперли.