8

Сон сойдет за репетицию смерти. Смерть – за сон. Случается, желаешь любое из предложенных без разбору. Лишь бы уж пришло, захлопало крыльями… Или чем там еще? И напоило из склянки на поясе. Недаром неприкосновенность обеих сущностей и незыблемость их наступления возложены на безбородых близнецов. Попросту один вырос несколько более решительным. Ему не проткнуть сердце копьем, он видит во тьме, ему не нужен факел. Но в эту ночь ни он, ни брат его, молодой морфинист, не являлись за своей податью. Пилад остался забыт обоими. Поначалу он даже не стыдился раздавать приглашения, позволял себе роскошь раздумий, но через некоторое время уже молил повстречать хоть что-нибудь.

За стушеванной явью в своем неуклонно разрастающемся царстве пугливых теней Пилад – собой и царь, и страж, и шут – слышал шорохи непрекращающихся назойливых ласк, удовлетворенные причмокивания, плески надменного журенья, прохладные, чуть слышные жалобы, плотоядный шепот и изнеможенные перешептывания и – заглушающий всё и вся, петляющий из одного уха в другое, притворно кривящийся, пульсирующий смех.

Лицо генерала, в которое Пилад прилежно старался не заглядывать весь день, теперь принялось преследовать в том измерении, что не назовешь ни сном, ни бодрствованием. Широкое и оттого на вид почти плоское, с хищными, узко посаженными глазами под толстыми бровными дугами, оно усмехалось, мрея в смоге сбывшейся мешанины. Закончил Пилад натужными речами, то вялыми, то порой вдруг раскатистыми, срывающимися на крик, – мня себя в тот момент двуглавым несмолкающим существом. Одна голова принадлежала безбожному инквизитору, поглощенному видениями инкубов и требующему все новых несбыточных подробностей, другая – ластящемуся к смерти, упивающемуся пытками немому юродивому.

9

Очаровательное утро. Все прошедшее неповторимой с помощью любых зелий горечью легло во рту и под сердцем. Впрочем, там должен бы быть желудок, но всюду обходятся без анатомических фантазий. Надежды вторят ускользающему сну.

Пилад не знал, когда точно очнулся бесформенным кулем в паутине волглых простыней. Но мог сказать с уверенностью, что после насмешливых постукиваний в дверь матовый дух еще не отживших видений улетучился мгновенно и без следа.

– Подъем, юнга, – было послано ему из коридора.

Отнюдь не из послушности, но по причине едкой злобы, ставшей возможной в сравнительно долгом уединении, и нетерпения Пилад вскочил на ноги и, удивляясь легкости собственного тела, быстро оделся.

Он оказался грубо ошеломлен, когда застал генерала не одного. И то была отнюдь не Вера (женщинам, по выражению генерала, к лицу спать, когда мужчины заступают к бодрствованию) – за столом с совершенно неуместно непринужденным видом восседал и энергично кормился угреватый молодой человек. Не настолько, впрочем, молодой, насколько попросту угреватый. Анфас оказался еще и лопоухим. Принятые в дар ушные раковины отличались редким рельефом. Пилад даже не заметил, что генерал на этот раз был не в форме, а в глухо запахнутом и подпоясанном шелковом халате, надетом на рубашку; в целом – наряд, сошедший бы за своего рода обмундирование. Тот самый разговор, что Пилад планировал повести в категоричной форме, был непоправимо сорван новоявленной пакостью – свидетелем, которого меж тем генерал – не без гордости – представил местным почтальоном, несколько раз кивнувшим в подтверждение состоявшегося знакомства, но не решившимся освободить рот от еды.

Прожорливый гонец оказался из тех людей, чья кутерьма наиобычнейших имени и отчества не цепляется ни буквой в голове, с ходу ее освобождая. Для Пилада он остался навсегда просто почтальоном. Подробнейшим, однако, образом запечатленным внешне. Пилада не подвело первое впечатление: счастливый обладатель благородной профессии и друзей-генералов на словах действительно выходил довольно молодым, почти ровесником Вере, но в силу призвания или выражения лица на определенном отдалении вполне сошел бы за человека средних лет, верно угасающего и неухоженного. Каким-то немыслимым образом почтальон почувствовал, что о нем размышляют (и лестных мыслей, судя по всему, не ждал), и недовольно облизал жирные губы.

Время вышло, и разговорная инициатива уже не в первый раз оказалась полностью захвачена генералом, на лице которого Пилад прочел небрежно припрятанную чванливую улыбку. Иных изысканий теперь ему не оставалось – голодному, но не имеющему сил на еду, боящемуся в глубине души обнаружить в сидящем напротив более явственные следы тошнотворного с ледком сладострастия.

– Ну, как спалось? – спросил генерал, расправляясь с куском масла. И не делая остановок, продолжал: – Что поведаете на заре нам, однополчанам, так сказать, по природной принадлежности?

Генерал, невзирая ни на что, сохранял формальность множественного числа в обращении к Пиладу, и выходило это так, словно вообще ни к кому определенному слов своих не адресовал, а просто выпускал в воздух вопросы и фразы, которые Пилад должен был, выпрыгивая из своей гордости (и заодно – штанов), жадно ловить на лету. А он вместо того с видом полной непричастности пожал плечами. И генерал вспылил.

– Хотя, собственно говоря, на что это мы надеялись? – его бульдожьи, свежевыскобленные щеки, на блеск которых было неприятно смотреть спросонья, негодующе затряслись. – Чего, говорю я, можно ждать от человека, во столько лет не прожившего по существу ни единого года?

Пилад не знал точно, что генерал хотел выразить своей словесной экземой. И при этом, потеряв с ночи интерес ко всему, не казался хоть сколько-нибудь пристыженным, что еще сильнее заводило восседавшую напротив стихию. Он стал воплощенной пустотелостью, решив в чугунном мраке отныне молча переносить удары судьбы. Генерал старался сохранять излюбленный равнодушно-насмешливый тон, но выходило у него теперь с перебоями.

– Что можно сказать о таком времени, – истово продолжало заглавие стола, – в котором вот такой юнец, – вилка высвободилась из колбасного бока и ткнула по направлению безвестного почтальона, – успевший послужить, повидать, место себе под небом подыскать, все остальное, так сказать, пощупать своими собственными окрепшими руками, – захлебывался генерал в разнообразиях перечисления, – в котором вот такой может поведать гораздо больше и дельнее, чем великовозрастный женолюб. И потолковать с таким одно удовольствие, и не помеха тут любая разница в возрасте.

– Интересно было бы послушать, – не удержался заметить Пилад, не поднимая головы. И удивлял…

– Да уж поинтереснее пересказов чужой галиматьи, всяких… – желчно передразнил генерал, так, однако, и не подобрав подходящего названия «всяким». И какое счастье (равно и досада), что Пилад не видел его лица. – Неплохой, в общем-то, на мой взгляд, показатель, когда вот этот молодой человек сам тянется, напрашивается, в хорошем, естественно, смысле, осознает… куда же, черт, запропастилась моя цигарка? А, вот она. Так, о чем это я? – продолжал багроветь генерал, свирепо туша резким махом от несуществующего козырька ни в чем не повинную спичку.

За словопрениями и ментальными извержениями шла настоящая война столовых приборов и закусок, беспрерывно подносимых безмолвствующей домработницей. Блестящие генеральские губы червями ползали между клубками желваков. Пилад пытался спасти свой беззащитный взгляд, снова опустив голову, но против своей воли уставился на не знающую сожаления руку с огромной пухлой кистью, стиснутой под основание манжетой рубашки. На безволосой лоснящейся пясти не проглядывало ни единого живого движения, словно пальцы шевелились без помощи сухожилий – чистые в своей одержимости.