– Я знаю все, что вы хотите и можете сказать, – Сергей вскочил из-за стола, аккуратно сложил подле тарелки салфетку и направился к выходу, продолжая говорить и лишая их возможности вставить хотя бы слово. – Я знаю все! Но это ничего не меняет. Она родит этого ребенка. Я дам ему свое имя! Он будет моим ребенком, мама и папа!

– Бедный, бедный мальчик, – охнула ему в спину мать. – Если бы ты только знал, как…

– Молчи, Ира! – визгливым фальцетом воскликнул отец и заорал ему вслед: – Ублюдку не будет места в моем доме!! Запомни это, рогоносец!!

– Слава, опомнись, что ты говоришь! – мать вскочила из-за стола и кинулась следом за Сергеем. – Подожди, сыночек, подожди, не уходи! Нам… Нам надо поговорить, обсудить…

– Ма, я все решил, – он лихорадочно одевался, не попадая в рукава куртки. – Ничего уже не изменить. Этот ребенок будет моим, все! И Надежда не знает о том, что знаю я. И вы ей ничего не скажете! Все, до свидания, я ушел…

Он почти бежал до машины, оставленной во дворе возле ворот. Он боялся родителей, себя и поэтому бежал, скользя ботинками по обледенелой дорожке.

Они могли его остановить. Конечно могли. Могли начать уговаривать, умолять не делать еще одного опрометчивого шага. А он мог сдаться, вот в чем беда! Он мог сломаться, поддаться уговорам, пойти на поводу у вкрадчивой матери, напористого отца.

Он бежал, потому что у них бы все получилось, останься он там. И он предал бы свою Надежду, предал бы ребенка, которого решил сделать своим и который не виноват ни в чем. Ни в том, что он зачат был случайным человеком на заднем сиденье автомобиля, ни в его – Сережиной – болезни был не виноват.

Он бежал и от себя тоже! Ведь уговори они его, он бы…

Он убил бы их: Надежду, ее случайного попутчика, оказавшегося скучающим миллионером. И их общего ребенка убил бы. Он бы не простил им их счастья на троих. Счастья, которое стало бы ему вечным укором.

Бежать! Надо было бежать от родителей поскорее. К Надежде бежать, к ее малышу, к своей семье бежать. В ней и в них его спасение. А с болью он как-нибудь справится. Он задавит ее, задушит, зальет литром водки один на один с неоштукатуренными шершавыми стенами. Он станет пить и выть на эти стены. Выть и пить. А после этого вернется домой, где его будет ждать его семья. Он любит ее – свою семью. Очень любит! А когда так сильно, почти до судорог любишь, простить легко. Да, он прощает их всех, да, прощает…

Сука из прокуратуры вымотала ему все нервы. От собственной вежливой улыбки ныло лицо, так нелегко давалась она ему. Играть устал смертельно. Играть пришлось сначала скорбь, потом недоумение, затем веселость. А что было делать, пришлось! Эта сука…

Эта проницательная сука жгла его своими красивыми демоническими глазищами и не верила, не верила, не верила ни одному его слову.

Сначала она взяла под сомнение его скорбь. Ухмылялась, дергала выразительными бровками, такими аккуратными, что они казались приклеенными к ее гладкому прекрасному лицу.

Интересно, сколько ей может быть лет, этой стерве? Двадцать пять? Тридцать? Или все сорок? Двадцать пять не могло быть, слишком умна для такого возраста. Слишком умна, слишком проницательна, слишком коварна. Как она расставляла ловушки, как плела паутину допроса! Одно неосторожное слово, и все! Все пропало! Ты попался в липкую мохнатую сеть.

Нет, не двадцать пять – это точно.

А для сорока слишком свежа. Наверное, все же тридцать ей, этой прокурорской бабе. Тридцать или чуть больше.

Кольца нет, не замужем, стало быть. Если и был мужик, сбежал давно. Да кто же выдержит такую инквизицию с утра до ночи?! Кто способен на такой мазохизм, когда тебя день-деньской жгут этими глазищами, заставляя признаться. Все равно в чем, но правду и только правду!

Сука! Красивая высокомерная сука, выедающая печенку. Можно представить, как ее ненавидят настоящие преступники. Можно представить, какой длинный шлейф проклятий волочится за ней.

Она не поверила, что он скорбит по поводу неожиданной безвременной смерти своей жены. Мало этого, она начала ему откровенно хамить. Стала задавать вопросы: чем он занимался с подозреваемой в ту ночь под лестницей, и все такое.

Нет, ну чем там можно было еще заниматься с девчонкой, подобной Стаське, как не сексом?! Не энциклопедию же читать. Не о морали рассуждать, в самом деле.

– Она ваша постоянная любовница?

И не вопрос даже, а утверждение. Так это у нее прозвучало. И принялась тут же на столе в бумагах рыться. Будто констатировала, и все, а ты как хочешь. Хочешь – отказывайся и бей себя кулаком в грудь, хочешь – соглашайся. Она-то уже все за него для себя решила. Она-то все уже знает.

А знает ли, вот в чем вопрос?! Что Таисия сказала ей по этому поводу? Тут лучше не врать, решил Кагоров и сказал все, как есть.

– Я однажды принял ее за проститутку и взял с обочины. После этого не виделись ни разу. Я ее подвез, и только. А когда увидел на празднике, захотел как женщину. Это преступление?

– Что вы?! – красивая сука выгнула свои бровки дугой, того и гляди извиняться начнет. – Другое поражает.

– И что же?

– При такой жене-красавице уединяться под лестницей с весьма примитивным созданием. Непонятно…

Она пожала плечами и скорчила свой ротик как-то так, что мгновенно сделалась похожей на покойную Лильку. «Наверняка такая же хладнокровная ледяная сука», – подумал мстительно Кагоров, рассматривая Наталью Евгеньевну в упор. И кожа ее наверняка так же отливает по-рыбьи в темноте спальни, когда она спать укладывается.

Непонятно ей! Где уж тебе понять, дура! Не твоего это фригидного ума дело, почему хватают с обочины девок, имея дома гламурных красоток, от совершенной красоты которых с души воротит.

– У моей жены на этот счет было несколько другое мнение, – соврал Кагоров, решив валить на покойницу все, что только станет возможным. – Она мне позволяла некоторые шалости.

– В каком смысле? Она позволяла вам пользоваться услугами продажных женщин? – снова не поверила Наталья Евгеньевна, продолжая выделывать бровями черт знает что.

– И это тоже, – он высокомерно ухмыльнулся. – А вас это удивляет?

– Нет, но… Мне кажется, при таком положении вещей вы не очень должны убиваться по своей жене. Она вам, должно быть, и мешала порой?

– Это вы сказали! То есть, уточняю, вы хотите сказать, что я желал от нее избавиться? – он попытался проделать со своими бровями то же, что и она, но вышло так себе. – Ах, зря я не взял с собой адвоката! Мы так с вами, пожалуй, можем договориться бог знает до чего. Еще и обвините меня в чем-нибудь.

– Упаси меня, господи!

Она впервые за все время улыбнулась, но лучше бы она этого не делала. Оскал смерти у его Лильки был более пригожим, чем улыбка этой суки.