я еще до свадьбы нажил вне брака сына. Позор этот мы с ее родителями скрыли, но перед богом греха на мне нет, так как Таня мне по крови не дочь, а значит за Александа она вполне могла пойти замуж.

Переведя взгляд на Сашу, он добавил:

– Это должно было стать моим покаянием перед тобой. Я бы с Таней приданное бы отписал, да такое, что тебе с твоими способностями с лихвой бы хватило на самые смелые твои прожекты.

Лишенная зрителя, Лужина быстро привела в порядок, казалось бы, окончательно расстроенные нервы и умолкла. Повисла мучительная пауза, и от того слова Анфисы прозвучали особенно громко, хотя она говорила, не повышая голоса.

– Боюсь, все же покойная супруга ваша, Петр Иванович, была убеждена, что отцом Тани приходитесь именно вы. Она даже писала к Александре Антиповне и клялась, что узнала о беременности еще до того, как поехала без вас к родителям.

Александр немного замешкался, но все же извлек из внутреннего кармана пиджака многострадальное письмо, после чего передал его в руки Еремеева.

Cхватив письмо и внимательно прочитав каждую строчку, Петр Иванович гневно швырнул его на середину стола, едва не угодив прямо в серебренное брюдо со свиными отбивными.

– Будь проклята эта женщина, и после смерти она не оставляет меня в покое!

На этот раз пора терять самообладание настала для Александра. Слегка отодвинувшись от стола, он схватился обеими руками за скатерть, да так сильно, что на накрахаленной ее поверхности остались глубокие заломы. Терпеть пренебрежительное отношение к женщине, которую Александр любил и почитал в разы сильнее, чем родную мать, он не мог:

– Вы, господин, не имеете права даже имени ее произносить! Как смели вы порочить память о ней, когда сами и волоса на ее голове не стоите? Видит бог, я хотел разобраться с вами в отсутсвии дам, но я не потерплю подобного отношения к памяти Марии Васильевны. Особенно теперь, когда я точно знаю, что именно вы погубили ее. Я намереваюсь требовать у вас ответа, и, если понадобится, лично сопровожу вас в полицейское управление!

Еремеев побледнел. Никогда еще Александр не смел так с ним говорить. Более того, в таком состоянии купец никогда еще своего управляющего не видел, хотя и растил того с самого детства.

Поняв, что если она что-либо срочно не предпримет, то Александр должно быть натворит то, о чем еще долго будет жалеть, Анфиса накрыла его ладонь своей, призывая к спокойствию и уже сама обратилась к Еремееву:

– Александр Иванович хотел сказать, что из письма явно следует, что покойная предчувствовала, а быть может, даже ожидала свою смерть. Представить, чтобы молодая здоровая женщина написала подобное, не имея на то каких-либо оснований, крайне сложно…

Анфиса старательно подбирала слова, видя, как лицо уже немолодого купца приобретает оттенок январского снега. От минутного гнева Еремеева, казалось, не осталось и следа, будто бы все призраки прошлого проплывали сейчас перед его глазами, нагоняя бесконечный ужас перед уже давно прошедшими событиями. Но Анфиса решилась продолжить:

– … мне в руки попал дневник вашей жены, боюсь, мне и Александру Ивановичу доподленно известно о печальном состоянии вашего брака. Полагаю, по соглашению с ее семьей вы были вынуждены продолжать жить с супругой, так и не сумев простить ей измену.

Еремеев тяжелым движением провел рукой по волосам. Точь-в-точь как ранее перед Анфисой это делал Александр.

– Машенька была удивительной. Видит бог, я любил ее так же сильно, как потом начал ненавидеть. Сколько раз я умолял ее признаться, покаяться, сказать мне правду! Ничего бы не изменилось, я всегда относился к Тане как к дочери… но она продолжала мне врать прямо в лицо. Мучая тем самым и себя, и меня. Все время хотела мне что-то доказать, заперлась в доме, совсем никуда не выезжала, чтобы я не мог ее более ни в чем заподозрить. Со временем становилась все более и более раздражительной, нервной. Оставить ее я не мог, ее отец дал мне за это большую ссуду, благодаря которой я и отстроил магазин на Невском. Но вот батюшка ее помер, она наконец-то разродилась сыном, которого я мог признать законным наследником, и я подумал, что настало время прекратить наши с нею мучения…

Глаза купца сделались совершенно стеклянными, он будто блаженный из дома для умалишенных смотрел не на людей за столом, а куда-то внутрь себя, будто бы вспоминая тот страшный день в мельчайших подробностях. На мгновение голос подал Александр, с жадностью всматривавшийся все это время в лицо отца.

– Я помню, как вы ругались в ее спальне. Она только что подарила вам сына, а вы набросились на нее с обвинениями. Требовали, чтобы она оставила детей и уехала из дома!

Но Еремеев его будто не слышал:

– Я хотел, очень хотел, чтобы она уехала, я не мог переносить эти скандалы, сделавшиеся ежедневными. Мне нужно было просто, чтобы она жила где-нибудь в другом месте, я был готов купить ей имение, где-нибудь далеко на юге, но она не хотела оставлять детей…

Александр впервые на памяти Анфисы повысил голос, отчего у нее внутри похолодело:

– И вы ее убили!

Еремеев закрыл лицо руками и судорожно закивал, сдерживая подступающие к горлу рыдания. Анфиса сделала нервный короткий вдох, и, кажется, даже хладнокровная Лужина, молчавшая на протяжении последних минут, боялась пошевелиться, замерев от ужаса. Такой эффект на всех них произвело сделанное купцом признание.

Но тут в столовую вбежала Глафира Матвеевна. Одета экономка была в простой домашний халат и старый, потрепанный чепчик. Вероятней всего, она действительно собиралась лишь украдкой подслушивать у двери, но признание купца заставило ее появиться в столовой:

– Петр Иванович, родненький, да что вы такое говорите? Зачем наговариваете на себя?!

Экономка буквально бросилась хозяину на шею, закрыв его тем самым от уже нависавшего над ним Александра:

– Я вам раскажу, как оно было. Никого Петр Иванович не умертвлял. Она сама, сама грех на душу взяла и детей сиротами оставила…

Глафира Еремеева принялась рассказывать с несвойственной ее природе эмоциональностью, и, наконец, расставила все точки в этой трагической истории пятилетней давности. По словам экономки, после рождения Вани, когда доктор уже ушел, оставив новорожденного с матерью, между Еремеевым и его женой случилась очередная ссора, как обычно закончившаяся рыданиями покойной. Но слезы Марии Васильевны стихли, горничная даже потом свидетельствовала, что барыня поднималась с постели и долго сидела, как это обычно с нею бывало, за своим секретером. Однако, когда экономка перед ужином зашла к хозейке в спальню, та уже была без чувств, а постель ее была покрыта бурыми пятнами крови.

Тут же послали за доктором, но пока тот ехал, Мария Васильевна успела изойтись кровью. Предсмертную записку,