Ей вспомнилась девочка, которую она видела десять лет назад в метро. Никого другого из тысяч случайных попутчиков Катерина даже не замечала, но не ее. Девчушка совсем маленькая, по виду первоклашка, зашла на кольцевой. Огромные голубые глаза и косичка соломенных волос. За плечами у нее болтался футляр со скрипкой, надетый на манер рюкзачка, и футляр этот был лишь ненамного меньше самой хозяйки. Как если бы контрабасист вздумал надеть на себя свой контрабас. И вот она стояла, обеими худенькими ручками-тростинками держась за вертикальный поручень, чтобы ее не швыряло из стороны в сторону. А Катерина не могла отвести от нее глаз и в душе вся заледенела: кто отпустил ее одну, куда она едет, встретят ли ее у метро родители? Девочка была как дивный маленький цветочек, растущий на каменистом утесе. Катерина вдруг осознала, что такое невинность: она стояла перед ней. С бесконечным доверием к миру, который того не заслуживает. Она не знала еще порочности, мерзости, грязи, его взрослости, в которую выпустили эту невинную девочку не иначе как безумцы. Взрослые умеют жить в этом мире, умеют противостоять ему, у них есть страх, опыт, знание, они отрастили шипы, когти и броню, чтобы выстоять против ужасов любого рода – но и они не всегда выстаивают. Катерина отчетливо, будто видя своими глазами, представила всех нелюдей, которые шныряют вокруг с полными карманами конфет, ища добычу и прикрываясь маской обычных прохожих. И тут же видела ее. С беззащитной цыплячьей шейкой, скрипочкой и ногами-спичками в синих колготках. Остальное дорисовывало воображение взрослого человека.

Защитить, хотелось только этого – защитить. Но когда девочка вышла из вагона на платформу, Катерина вдруг замешкалась, хотя за миг до этого решила проводить ее, куда бы та ни шла. И двери захлопнулись.

По себе Катерина знала, что бывает, когда в душе гибнет невинность, так рано и так жестоко. Ей уже никогда не стать прежней, но можно хотя бы попытаться спасти кого-нибудь еще. И тем, что не пошла провожать девочку со скрипкой, она предала не только ее, но и саму себя. И так и не смогла себе простить этого промедления.

Когда через два года у нее самой появился Митя, она поняла, насколько широко совесть и страх за ту незнакомую девочку раскинули крылья у нее в душе. Она как бы невзначай окидывала взглядом все с точки зрения сына. Она научилась видеть и предсказывать глубокую лужу, низко сделанную розетку, нож на краю стола, накренившийся стул, закипевший чайник и раскалившийся утюг, соседскую собаку, «волчью ягоду» в октябре, обледенелые ступеньки в январе и тонкий лед в марте. Причем это ее экстра-видение исчезало, стоило ей только оказаться врозь с сыном. А вот страх никуда не девался, и она только усилием воли заставляла себя не сходить с ума.

И вот теперь мальчик едет один, в поезде, на попечении какой-то неизвестной проводницы.

На станции было пустынно, ветер гнал сухую листву и обертку от чипсов по платформе. Пока тянулись последние минуты до прибытия, самые невыносимые и медлительные, Катерина рассматривала пыльный забор напротив вокзала, весь разрисованный красками из баллончика, брошенного тут же. Она углубилась в раздумья, вид этого предмета что-то будил в ней, что-то потаенное, спрятанное, забытое не понарошку, а всерьез.

«Раньше… много лет назад… этот неизвестный художник не стал бы разбрасываться таким богатством. Пустые баллончики! Их как-то называли… Как же?»

Она ломала голову, перебирая слова, казавшиеся ей логичными. Такое странное, немного смешное название. Немного неприятное. Неприятное? Почему неприятное? Что за название?

Мелькнул образ жаркого летнего дня, запаха креозота от шпал…

Но тут вдали показалась оранжевая морда поезда. Когда тепловоз протащился мимо, она стала выглядывать номера вагонов. И побежала.

– Мама! Мам!

– Митя! Слава Богу!

Она схватила его, сняла с ажурных ступенек поезда и прижала к себе.

– Ну ма-ам… – смущенно протянул мальчик. Да-да, она спохватилась, он ведь совсем вырос, ласки матери его стесняют… И поставила Митю на платформу, все еще держа за плечи. За его глазами ей вдруг почудились другие, давние, любимые.

– Ну что, пойдем. Ты хорошо себя чувствуешь?

то лето

Дихлофоски. Вот как их называли, эти пустые алюминиевые баллончики из-под аэрозолей. Главным образом, конечно, из-под «Дихлофоса», но были и другие – от пены для бритья, лака для волос или дезодоранта.

– Мы бросали их в костер. Да и теперь пацаны так же развлекаются. Я когда через сад яблочный хожу, частенько их гоняю. Как будто взрослый, – смешливо сощурился Костя, привычно покусывая какую-то былинку. Катя уже знала, что он не так давно бросил курить, и это помогает ему сдержаться. – На каждой дихлофоске обязательно есть надпись «осторожно, огнеопасно» – ну и что может быть круче? Ну, еще можно карбида в бутылку насыпать, воды туда плеснуть, встряхнуть и отбежать. Шарахнет тоже будь здоров!

– Да, – вспомнила Катя. – Мы тоже так делали. Там, знаешь, за фабрикой…

Костя кивнул.

Они не договаривались встретиться, просто так совпало. День на удивление выдался пасмурный, то переставал, но снова накрапывал дождик. Катя крутила педали велосипеда, как вдруг заметила Костину фигуру, замаячившую впереди. Он брел задумчиво, погруженный в себя, и по-хорошему ей стоило проехать мимо. Но соблазн был велик, и она остановилась. Он сказал, что просто гуляет в обеденный перерыв, но Катя чувствовала, что это не совсем так. Она даже честно собиралась уехать, но Костя поцеловал ее прямо посреди улицы и легко переубедил. Теперь они шли рядом, и Костя катил ее велосипед.

– Сколько мы всего вытворяли, как вспомню – так вздрогну. Прыгали на спор с крыши, и с насыпи на станции, когда поезд шел. Патроны в костер кидали. Димону с цигельни глаз такой вот дихлофоской выбило… Димон вообще невезучий. Помню, как пошли строить землянку, и он все по пути ветки сбивал ножом. И под конец себе в коленку воткнул, да так глубоко… Кровища хлещет, а он орет – «пацаны, тащите подорожники!». И мы ведь тащим, дурачье.

Костя подавился смешком:

– Таких лопухов принесли, все в пыли, на то ж и подорожники… И давай лепить. На кровь, на слюни…

– Боже мой, он хоть жив остался? – хмыкнула Катя.

– Он – остался, – вздохнул Костя. – Мне вообще непонятно, как мы умудрились вырасти. Если так вдуматься, сколько обычный мальчишка… ну, что ты так смотришь, девчонки-то реже, согласись!.. сколько раз обычный мальчишка подвергает свою жизнь опасности?

Они уже давно шли мимо низенького забора кладбища. Но, когда Костя остановился у ворот, она удивилась:

– Мы туда?

– Я обещал сегодня прийти. Пойдешь со мной?

– Да. Люблю в обед погулять по кладбищу, – довольно неуклюже пошутила она и сгладила это улыбкой.

С неба сеяло мелким теплым дождем, но бетонные дорожки подсыхали, не успевая толком намокнуть. Под раскидистыми, медово пахнущими липами было и вовсе сухо. Катя и Костя шли мимо могил, оградок, аккуратно прибранных участков и совсем забытых, заброшенных. И от затылка расходилась дрожь, когда Костя тихо, едва слышно называл имена тех, кто тут лежит и кого он знал. Иногда ровесников. Она не могла заставить себя не смотреть на даты и лица на овальных фотографиях.