Стали обедать. Поросенок Акима Акимыча был зажаренпревосходно. И вот не могу объяснить, как это случилось: тотчас же по отъездеплац-майора, каких-нибудь пять минут спустя, оказалось необыкновенно многопьяного народу, а между тем, еще за пять минут, все были почти совершеннотрезвые. Явилось много рдеющих и сияющих лиц, явились балалайки. Полячок соскрипкой уже ходил за каким-то гулякой, нанятый на весь день, и пилил емувеселые танцы. Разговор становился хмельнее и шумнее. Но отобедали без большихбеспорядков. Все были сыты. Многие из стариков и солидных отправились тотчас жеспать, что сделал и Аким Акимыч, полагая, кажется, что в большой праздник послеобеда непременно нужно заснуть. Старичок из стародубовских старообрядцев,вздремнув немного, полез на печку, развернул свою книгу и промолился доглубокой ночи, почти не прерывая молитвы. Ему тяжело было смотреть на «страм»,как говорил он про всеобщую гулянку арестантов. Все черкесы уселись на крылечкеи с любопытством, а вместе и с некоторым омерзением смотрели на пьяный народ.Мне повстречался Нурра: «Яман, яман! – сказал он мне, покачивая головою сблагочестивым негодованием, – ух, яман! Аллах сердит будет!» Исай Фомич упрямои высокомерно засветил в своем уголку свечку и начал работать, видимопоказывая, что ни во что не считает праздник. Кой-где по углам началисьмайданы. Инвалидов не боялись, а в случае унтер-офицера, который сам старалсяничего не замечать, поставили сторожей. Караульный офицер раза три заглядывалво весь этот день в острог. Но пьяные прятались, майданы снимались при егопоявлении, да и сам он, казалось, решался не обращать внимания на мелкиебеспорядки. Пьяный человек в этот день считался уже беспорядком мелким.Мало-помалу народ разгуливался. Начинались и ссоры. Трезвых все-таки оставалосьгораздо большая часть, и было кому присмотреть за нетрезвыми. Зато уж гулявшиепили без меры. Газин торжествовал. Он разгуливал с самодовольным видом околосвоего места на нарах, под которое смело перенес вино, хранившееся до тоговремени где-то в снегу за казармами, в потаенном месте, и лукаво посмеивался,смотря на прибывавших к нему потребителей. Сам он был трезв и не выпил никапли. Он намерен был гулять в конце праздника, обобрав предварительно вседенежки из арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Но пьянствопереходило уже в чадный угар, и от песен недалеко было до слез. Многиерасхаживали с собственными балалайками, тулупы внакидку, и с молодецким видомперебирали струны. В особом отделении образовался даже хор, человек из восьми.Они славно пели под аккомпанемент балалаек и гитар. Чисто народных песен пелосьмало. Помню только одну, молодецки пропетую:

Я вечор млада

Во пиру была.

И здесь я услышал новый вариант этой песни, которого преждене встречал. В конце песни прибавлялось несколько стихов:

У меня ль, младой,

Дома убрано:

Ложки вымыла,

Во щи вылила;

С косяков сскребла,

Пироги спекла.

Пелись же большею частью песни так называемые у насарестантские, впрочем все известные. Одна из них: «Бывало…» – юмористическая,описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попалв острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь—

Дадут капусты мне с водою —

И ем, так за ушми трещит.

В ходу была тоже слишком известная:

Прежде жил я, мальчик, веселился

И имел свой капитал:

Капиталу, мальчик, я решился

И в неволю жить попал…

и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а«копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Однабыла чисто каторжная, тоже, кажется, известная:

Свет небесный воссияет,

Барабан зорю пробьет, —

Старший двери отворяет,

Писарь требовать идет.

Нас не видно за стенами,

Каково мы здесь живем;

Бог, творец небесный, с нами,

Мы и здесь не пропадем,

и т.д.

Другая пелась еще заунывнее, впрочем прекрасным напевом,сочиненная, вероятно, каким-нибудь ссыльным, с приторными и довольнобезграмотными словами. Из нее я вспоминаю теперь несколько стихов:

Не увидит взор мой той страны,

В которой я рожден;

Терпеть мученья без вины

Навек я осужден.

На кровле филин прокричит,

Раздастся по лесам,

Заноет сердце, загрустит,

Меня не будет там.

Эта песня пелась у нас часто, но не хором, а в одиночку.Кто-нибудь, в гулевое время, выйдет, бывало, на крылечко казармы, сядет,задумается, подопрет щеку рукой и затянет ее высоким фальцетом. Слушаешь, икак-то душу надрывает. Голоса у нас были порядочные.

Между тем начинались уж и сумерки. Грусть, тоска и чадтяжело проглядывали среди пьянства и гульбы. Смеявшийся за час тому назад ужерыдал где-нибудь, напившись через край. Другие успели уже раза по дваподраться. Третьи, бледные и чуть держась на ногах, шатались по казармам,заводили ссоры. Те же, у которых хмель был незадорного свойства, тщетно искалидрузей, чтобы излить перед ними свою душу и выплакать свое пьяное горе. Весьэтот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник – и,господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть не для каждого. Каждыйпроводил его, как будто обманувшись в какой-то надежде. Петров раза два ещезабегал ко мне. Он очень немного выпил во весь день и был почти совсем трезвый.Но он до самого последнего часа все чего-то ожидал, что непременно должнослучиться, чего-то необыкновенного, праздничного, развеселого. Хоть он и неговорил об этом, но видно было по его глазам. Он сновал из казармы в казармубез устали. Но ничего особенного не случалось и не встречалось, кроме пьянства,пьяной бестолковой ругани и угоревших от хмеля голов. Сироткин бродил тоже вновой красной рубашке по всем казармам, хорошенький, вымытый, и тоже тихо инаивно, как будто ждал чего-то. Мало-помалу в казармах становилось несносно иомерзительно. Конечно, было много и смешного, но мне было как-то грустно ижалко их всех, тяжело и душно между ними. Вон два арестанта спорят, кому когоугощать. Видно, что они уже долго спорят и преж-того даже поссорились. У одногов особенности есть какой-то давнишний зуб на другого. Он жалуется и, нетвердоворочая языком, силится доказать, что тот поступил с ним несправедливо: былпродан какой-то полушубок, утаены когда-то какие-то деньги, в прошлом году намасленице. Что-то еще, кроме этого, было… Обвиняющий – высокий и мускулистыйпарень, неглупый, смирный, но когда пьян – с стремлением дружиться и излитьсвое горе. Он ругается и претензию показывает как будто с желанием еще крепчепотом помириться с соперником. Другой – плотный, коренастый, невысокого роста,с круглым лицом, хитрый и пронырливый. Он выпил, может быть, больше своеготоварища, но пьян только слегка. Он с характером и слывет богатым, но емупочему-то выгодно не раздражать теперь своего экспансивного друга, и онподводит его к целовальнику; друг утверждает, что он должен и обязан емуподнести, «если только ты честный человек есть».