Оставив Терентия сторожить ведра, Антонина, дрожа и спотыкаясь, побежала к бабушке Терезе, жившей через три дома. Та быстро приковыляла, долго щурила подслеповатые глаза, рассматривала лупоглазую тварь на дне ведра, потом глухо проговорила.

— Это знак. Я не смогу.

— Какой знак? Что ты говоришь? А делать-то что? — изумился Терентий.

— Делать что?.. — эхом отозвалась Тереза. — Делать? Зови бабку Христину, что из Липовки.

— Эту ведьму?!

— Какая она тебе ведьма?! — грянула Тереза, вмиг засверкав очами. Она возмущённо поправила платок. — Она с такой животиной совладать и может, как раз вчера слышала я от неё, бывали такие вещи в Липовке. Беги!

— Не пойду! — заупрямился Терентий, заметно оробев.

— Я схожу! — раздался вдруг Тасин голос.

Тася стояла в дверях, дрожа, как от холода.

— Куда тебе! — встрепенулась Антонина. — Хватит! Всполошились! Сейчас! Ох, беда…

Она схватила пуховую шаль, и, как была, в ночной сорочке, опрометью побежала через луг в соседний хутор, в Липовку, к старой колдунье Христине.

Когда они ворвались в хату, их лёгкие горели огнем. Пробежав мимо изумленного Терентия, Тоня и Тася ворвались в комнату и без сил упали на пол. Пот пропитал их вывалянные в пыли сорочки, лица были сведены судорогой медленно угасавшего страха.

— Да что такое?! — изумился Терентий. Он держал в руках ножик, которым чистил картошку для позднего ужина.

Молчание. Они не могли говорить, сердца колотились отчаянно быстро и припадочным своим грохотом выдавливали воздух из горла.

— Тоня! — бросился он к жене. — Тасечка! Да что с вами?! Что?!

Антонина медленно приподнялась на четвереньки, опустив голову постояла так, потом протянула ему руку.

— Помоги встать.

Она медленно приподнялась, тяжело опираясь на его руку. Прошла на кухню, стала пить воду.

— Тасе дай попить.

Тоня задумчиво, словно во сне, рассматривала своё отражение в ночном стекле, медленно поправила серебряную прядь, светившуюся в её смолы чернее волосах. Потом так же медленно, не обращая внимания на Терентия, хлопотавшего возле Таси, вышла на улицу.

Яркий лунный свет напаивал своей колдовской энергией дрожащий свет потускневших звёзд. Середина ночи. Тишина отражалась от уставшей земли и растворялась в бесконечности. Изредка мелькали неясные тени или воспоминания. Она постояла довольно долго, не замечая прохлады. Ее глаза сощурились, по-кошачьи заблестели-засветились в темноте.

Она опять приняла решение.

Вернувшись в дом, она спросила у немного пришедшей в себя Таси:

— Помнишь, что за слова эта тварь говорила?

— Да. Она… Она… Она звала меня. — Тася запнулась, опустила голову, потом тихо добавила: — Мне показалось, что она его голосом хотела говорить.

— Чьим голосом? Кто говорила? Да что происходит? — попытался вмешаться в непонятный ему разговор Терентий. — Что вы загадками разговариваете?

— Знаешь, Тася… Помнишь, старая Христина говорила? Это судьба, Тася. Теперь тебе надо с ним поговорить, с Васей твоим.

— Мама! С моим?!

— Ты же любишь его, доча.

Тася промолчала, её глаза потемнели.

— Да вы с ума сошли обе! Где вас черти драли?! Где вас носило?

Тоня безразлично и отстраненно посмотрела на мужа.

— Тереша. Тереша… Ты сейчас быстро пойдёшь к Христине. Она не спит. Она ждёт. Скажешь ей спасибо от меня. Понял?

Терентий слишком хорошо знал тот особый медовый свет, которым засветились глаза жены. Так её глаза светились только в самые-самые главные моменты их долгой жизни, тут надо слушаться сразу и без вопросов. Совершенно расстроившись и отчаявшись что-либо понять, он только покачал головой и пошёл исполнять просьбу Антонины.

В этот день Вася редкостно волновался. Вчера, во время последней встречи с Тасей, она попросила прийти его пораньше. И была особенно, сдержанно взволнована. Он понял, что настал день, который решит его судьбу.

Сердце колотилось отчаянно.

Ему часто говорили, что он удачливый. А он и сам не знал, везение ли это — последние четыре года его слишком часто и старательно убивали. Осколки, контузии, рукопашные, расстрел, побеги, походы за линию фронта за «языками», все невозможности разведки. Всё это сейчас было для него неважно — он с удовольствием забыл бы своё умение воевать и убивать. Но другой профессии у него не было. Да и море, любимое Чёрное море…

Он медленно брился, тщательно покрывал щёки горячей пеной, с лёгким скрежетом снимал чрезвычайно жёсткую щетину, которую едва брали лучшие «золингены». Розовые отметины противопехотной мины густо испещрили смуглую кожу на правом боку. Слева, на груди, если присмотреться, была видна маленькая круглая отметина — там вошла пуля кёнигсбергского снайпера.

Вошла и осталась.

Вася надел выглаженный пиджак, посмотрелся в мамино трюмо, присел на дорожку на стульчик возле печки, потёр белые шрамы на запястьях, резко встал и замер от злой пули под сердцем, потерпел, подождал, повернулся и пошёл навстречу судьбе.

…Была вторая половина удивительно лучистого сентябрьского дня. Расплывчатый круг неяркого солнца светил сквозь молочно-кремовую дымку высокого неба. Воздух был напоён особым ароматом скорого увядания, ожиданием прощания с жарким летом. Над полями, садами, перелесками и над серыми глазами многочисленных прудов, окружённых высокими камышами, висела лёгкая дымка.

Он вышел за околицу Топорова. Огляделся, примечая столь знакомые с детства места. Вдруг, будто от внутреннего толчка, он сошёл с дороги к ближайшему перелеску. Здесь почти не было теней — ему это напомнило специальную лампу-цветок в госпитальной операционной. Сухая иглица шелестела под ногами. Вася шел привычно-крадущейся походкой, незаметно для себя ступая так, чтобы сухие сучки не попадали под лёгкие шаги. Вскоре он вышел на знакомую поляну. Он остановился возле большой поваленной сосны, медленно обошел выворотень, заглянул в яму, заполненную сосновыми ветками и бурой хвоей.

Он вспомнил тот день, когда лежал в этой яме — с гниющими пятками, обезумевший от холода зимних ночей. Он ничего не ел несколько дней и поэтому мёрз, несмотря на две немецкие шинели, которые служили ему и одеждой, и укрытием. Он знал, что до заветной цели можно было дойти за несколько минут, но идти не было никакой возможности — в Топорове были немцы. И надо было