Не здесь.

Не сегодня.

Никогда.

Не должно это быть.

Вот так — не должно.

И всё.

Нет. Нет… Не-е-ет! Ма-а-ама!

— А-а-а!!! — вскрикнула она и покачнулась.

Сильные руки подхватили её, не дали упасть. Тася медленно подняла голову и на фоне хаотично переплетённых ветвей, как сквозь пыльное стекло, разглядела Васю. Глаза его блестели, он был испуган, смотрел виновато, добро и нежно.

Живой.

Она ещё какие-то секунды лежала в его объятиях, не понимая, где она и что с ней. Потом прижалась к его плечу. Слушала Васино прерывистое дыхание, вдыхала запах его тела. Они молчали.

Вдруг она всхлипнула. Горячие слезы брызнули из её, казалось, навсегда высохших глаз. Она сердито замотала головой, стараясь спрятать лицо, потом вдруг, рывком, высвободила правую руку и, сколько оставалось сил, гулко ударила в Васину грудь, потом ещё, ещё, ещё.

Тася рыдала и стучала кулачками в грудь Васи, а он держал её, не смея прижать, боясь своей силы, её страха, её глаз, её горячего шепота.

— Как ты?! Как? Ненавижу! Господи! Гад! Рыжий! Ненавижу, слышишь?! Господи, ты живой!

Солнце быстро поднималось из-за леса на другом берегу Толоки. Туман медленно сползал в низины, стоял белыми подушками над прудами и затоками, словно огромные белые клочья ваты. А на дороге, освещенной лучами прекрасного утра, парень держал в объятиях девушку.

И было им по двадцать три года.

Каждый день Вася гонял на велосипеде из Топорова в Торжевку — ещё серым утром, чтобы успеть вернуться до работы, и вечером — возвращался уже за полночь, кошкой ориентируясь в слабом свете звёзд. Когда он спал — никто из родни понять не мог.

Старая Бублиха, тогда ещё быстрая молодка, как сорока на хвосте, принесла в Топоров полный ворох сведений о Тасиной родне: Завальские до войны, ну, ещё до той, до Первой, пановали, в голод вроде все выжили, сейчас живут тяжело, но независимо. В Торжевке их уважают, но терпят — слишком уж они все гордецы и гордячки. Ульяна недовольно ворчала — ну не лежала её душа к бывшей медсестричке. Сёстры ревновали брата, который, не успев с того света вернуться, не рассказал толком ничего, а стал мотаться аж в Торжевку, к чернявой Тасе.

Женский состав Завальских тоже напрягся. Была проведена полная и всеобъемлющая разведка, изучена родословная чужака, собраны все топоровские родовые сплетни о Ваське Добровском. Выводы были неутешительны. Босяк, даром что морской лейтенант, характер бешеный, братья такие же бешеные, отца забрали, мать денатуратом спекулировала и пила сама, тройкой лошадей правила, словно мужичка, сёстры не пойми что, живут не пойми как. Забота ещё та. А тут кровиночка — Тася, любимица, хотя и не самая заласканная.

Естественно, что весь сонм тётушек Завальских прежде всего решил костьми лечь, но не допустить такого неблагополучия в роду. Причём Антонина-то толком и не знала об этой помощи, напротив, самый спортивный азарт разгорелся в довольно отдаленной родне, сызмальства свято верившей в превосходство торжевских над топоровскими.

И пошло-поехало.

Несчастная Тася, опомнившись, расстроившись из-за своей мягкости и вспышки вроде бы надёжно зажатого чувства, застыдившись той искры, закляла себя, запозорила и без тётушкиных усилий. Как? Как могла, как могла она допустить в душу, как могла довериться опять, как могла дождаться, дотерпеть, как смела она сохранить вот этот вот самый проклятый огонёк? Как ей жить-то не стыдно? Как можно так предавать клятву, обет, святую мысль, столькими утрами, днями, вечерами и ночами выстраданное обещание помнить, не забывать, ни на секундочку не забывать Сашино лицо?!

Она злилась на себя — а Сашу не могла вспомнить. Это её ужасало. Тася старалась вспомнить родные черточки Сашиного лица, но не могла. Это было так отвратительно! Она помнила умом, знала ведь, вспоминала — глаза вот такие, карие, волосы такие вот, кудрявые, губы, вот они, помнить бы надо — чёткие, смешливые. Всё вспоминала по отдельности, но вместе, все родные чёрточки — расплывались, ускользали, не складывались воедино. Это было кошмарно. Как она ни старалась, мозаика насильных воспоминаний рассыпалась перед одним простым лучом синих глаз, который в самый ненужный момент загорался в памяти.

Да ещё этот отчаянный чёрт повадился каждый день перехватывать её — утром или вечером, просто напасть какая-то. Появлялся бесшумно, уж как она ни старалась, как ни ловчила, как ни оглядывалась-высматривала — ничего не могла поделать. Появлялся как из-под земли, улыбался весело, молча шёл рядом, катил свой велосипед, чудил, приносил цветы, яблоки, проходил сквозь запертые двери, ничто его сдержать не могло.

Запертые двери? А что вас удивляет? Ой, люди-люди, да как могли все хитроумные Терентьевы запоры и замки задержать командира полковой разведки двадцати трёх лет от роду? Конечно, чудил, не без этого.

Долго Терентий досадовал и удивлялся, как однажды из-за закрытой дубовой двери, да с замком мощным, пропал чугунок жареных белых грибов. Не знал он тогда, что жареные грибы были для Васи любимейшим лакомством. И вот грибы, столь заботливо тушенные в чугунке, пропали. Замок на месте. Стёкла на месте. Чугунок пустой, обеда нет. А всё было просто — Вася караулил Тасю у Терентьева дома, никого не застал, в окно увидел чугунок с грибами… Вынул пальцами намертво заколоченную в дубовый брус замочную петлю, потом на место вогнал. Голыми руками. Такие дела…

Но отвлеклись мы, пожалуй, не будем о шалостях. Вернёмся к чудесам, которые последовали вскоре.

Как ни старался Вася, что бы он ни делал, сердце Таси закрывалось все плотнее. Знал он, знал же, видел по глазам, что всё наоборот, что горят её глаза, но не понимал, почему любимая девочка так замирает при встречах, будто саму себя боится.

Пойти просто так посвататься?

Что ж, уговорил Вася кумовьёв, и послали Добровские парламентёров к Завальским. Но топоровское посольство не дошло даже до самих хозяев — ещё на подходах к улице, где жили Завальские, парадно нарядных топоровских кумовьёв, конечно же совершенно случайно, перехватил авангард Тасиных тётушек. Слово за слово, здрасте-и-вам-того-же, короче, объяснили тётушки, что надо свои мечты соразмерять со своими возможностями, «где вы, и где мы, не ждите гарбуза,