но вспышка синих глаз не шла из её памяти. Однажды… Нет, два раза — она просыпалась от жгучего стыда — её сны освещались светом синих глаз.

Они стояли напротив друг друга. И смотрели так, будто никогда не видели. Вдруг, удивляясь самой себе, Тася сделала полшага вперёд и протянула руку к его лицу. Её маленькая рука тихо погладила густую бороду.

Добровский стоял, как в дрёме, только медленно-медленно, непроизвольно, по-собачьи, потянулся к теплу ладошки. Тася продолжала гладить его лицо, пальцы перебирали жёсткую рыжую бороду, тихо гладили висок. Тася закрыла глаза и продолжала легкими касаниями запоминать Васино лицо.

Когда пальчики вновь коснулась щеки, она почувствовала холодную влагу. Лейтенант пытался спрятать застенчивую улыбку и не мог сдержать слёз.

Тася шагнула на самый край крыльца, её глаза оказалась на одном уровне с глазами Васи.

— Таисия Тере… Таисия… — прошептал он, — Тася… Я сегодня ухожу. Туда.

А она стояла и смотрела на него, будто не слыша.

— Тася… Тася… Я…

— Чш-ш-ш. — шепнула она. — Ничего не говори.

— Тася… Тасечка… — его умоляющие глаза заискрились бешеной надеждой. — Тася… Я… Я ничего не прошу… Я не имею права просить… Я только одного прошу… Тася, если можно, очень прошу, если можно, пожалуйста, пожалуйста, никуда не пропадайте. Берегите себя. Очень берегите! Я… Я очень постараюсь вернуться. К вам. Я найду… Вас.

Она долго-долго смотрела на него. Потом положила руки на его голову, приблизила глаза к его лицу, стараясь заглянуть в самую глубину синих-синих глаз.

— Я дождусь, — шепнула она, изумлённо помолчала, и снова, со всей возможной решительностью повторила: — Я дождусь… Тебя.

Он поцеловал ей руки.

Потом, не решаясь сделать ещё полшага вперед, ступил назад, не в силах отвести глаз от высвеченного луной лица.

— Пожалуйста, — сказал Вася. — Пожалуйста. Ни о чём так не прошу.

Он тихо вздохнул, наклонился, взял узелок, лежавший возле крыльца, потом повернулся, постоял ещё, запоминая, и исчез в ночи, не скрипнув калиткой.

* * *

— Он погиб, — глухо бухнула Ульяна. Помолчала, зыркнула исподлобья и добавила: — Что? Не знала? Не знала? Только сейчас узнала?!

Тася легонько покачнулась и прислонилась к дверному косяку. Она закрыла глаза и наклонила голову к плечу. Платок медленно сполз с головы и открыл бледные пятна накатывающего обморока. Она держалась из последних сил, стараясь не грохнуться от слов, ударивших её подвздох. Силуэт согнувшейся у печи старухи начал покачиваться и плыть.

— Похоронка пришла. Потом письмо из полка. В Кенигсберге, — снова, с какой-то отрешённой, подчёркнутой безразличностью, даже мстительностью заколачивала Ульяна слова в душу смуглой незнакомки. — Снайпер. В сердце.

— Извините. Извините… — прошептала Тася. Она незряче нашарила чемоданчик, медленно-медленно распрямилась и пошла прочь, придерживая душивший платок.

Тася прикрыла за собой дверь, не видя, как заблестели глаза Ульяны, как та, закусив руку, смотрела вслед, как закачала-затрясла головой и вся обмякла, выцветшей тенью прилепившись к припечку.

Тасе было очень холодно.

Жаркий июльский полдень пригоршнями подбрасывал в синее небо отражённые солнечные лучи, одуряющий аромат нагретой травы, пыли, яблок, гнувших крутые ветви в садах, был привычен, роскошен и весел.

Где-то за молокозаводом репродуктор разносил бравурные победные переливы маршей и симфонической музыки. Звуки продолжавшегося победного веселья плыли над Топоровом, играли в прятки среди вершин старых вишен, прыгали мячиками по садам, крышам, только Тася ничего не слышала и не видела.

Заледенела.

Она медленно шла, придерживая платок, испуганно рвавшийся с плеч, рассматривала, не видя, носки стареньких туфелек, ступавших по горячему песку обочины.

И страшно мёрзла.

Сзади послышались чьи-то торопливые шаги. Тасю догнала Рая, средняя Ульянина дочка, такая же лихая, как все её братья и сестры. Она задыхалась от бега, не в силах сдержать грохот сердца, отсапывалась и как-то странно-отчаянно смотрела. Тася попыталась рассмотреть Раю сквозь кисею полутьмы, щедро украшенной кружащими блестящими мушками, смотрела и не видела, опустошённо и отупело ожидала, когда же ей дадут уйти.

— Тася! — воскликнула Рая, — Тася, стой! Вот… Я не могу так! Не могу! На, возьми!

Рая что-то ещё бормотала неразборчиво. Видно было, что её переполняет волнение, голос зазвенел, готовый сорваться в плач.

Она протягивала Тасе какой-то маленький конвертик.

Тася медленно уронила чемоданчик, не в силах больше ничего выносить. Она смотрела на конвертик в руках Раи и только тихо, как старушка, качала головой.

Рая, вскрикнула, уже не сдерживаясь, торопливо достала из конверта что-то и вложила в Тасину руку.

Тася осторожно опустила взгляд.

С маленькой фотографии на неё смотрел Вася. Он был снят в военной форме, сидел у окна; падавший сбоку свет освещал его упрямый лоб и прямой нос, лицо было какое-то неожиданно слишком молодое, тихое, немножечко напряжённое, будто ждал ответа.

Непроизвольно Тася перевернула карточку. На обороте, аккуратным, разорванным почерком, будто печатными буквами, было написано: «Милому другу Тасе на добрую память. Вспоминай иногда, чем никогда. Госпиталь. 3 марта 1945 г.».

— Я… Я… Я не хотела, чтобы ты просто так… Так ушла, — с трудом выговорила Рая. — Он о тебе спрашивал. Писал. И тогда спрашивал — той зимой, когда пришёл. А потом ушёл. Ты слышишь? Тася!

Рая тихо вздохнула, прижав в груди большие руки со сбитыми ногтями. Её серо-синие глаза заливались слезами.

— А мамо… Мама не хотела тебе карточку отдавать. Это ж его последнее фото. Не хотела. А я без спросу взяла.

Она ещё помолчала, потом нагнулась слегка, стараясь заглянуть в глаза Таси. Что-то увидела, будто огнём обожглась, вздрогнула, слабо улыбнулась и побежала домой…

* * *

Тася пошла дальше, прижимая к груди карточку.

Опять…

Опять!

Господи, за что?!

Она шла к себе домой, в Торжевку.

Прошла Сосновку мимо свежевыбеленных хаток, вышла на просёлок. Дорога ещё была основательно разбита тяжёлой техникой. Ближе к шоссе, в лесах, встречались следы пожарищ — там, где в войну била артиллерия. Но те шрамы были старательно зализаны зелёной листвой, скрыты душистыми травами, смыты дождями. Только кое-где на проплешинах торчали обломки сосен — как кресты на