– Что, ушел?

– Кто? – непонимающе поднял голову бывший генерал.

– Как кто? А чьи это были в прихожей сапоги?

– Это… из академии один… воспитанник… приходил.

– Ночью?

– Так дело срочное было, – все так же виновато ответил Андрей Медардович. – Да и вечер еще…

– Ах, папа, – сделав ударение на последнем слоге, произнесла женщина. – И когда вы перестанете принимать у себя всякую солдатню?

– Так по делу же, Олюшка…

Голенищев-Кутузов шел неспешным шагом, высматривая какой-нибудь заброшенный дом, где можно было бы скоротать ночь. Сегодня все равно ничего не решить, а утром, может быть, что-нибудь и надумается…

Теперь Москва стала огромным городом, кишащим людьми, большинство из которых были с котомками и узлами, как и в Петрограде: либо что-то купили, либо что-то несут на продажу. Не город, а большой сплошной базар. Если ты не покупаешь и не продаешь, то до тебя никому нет дела. Кругом все чужие.

Чувство одиночества было угнетающим. Под его собственной жизнью проведена жирная черта, теперь предстояло проживать другую. Иван не знал, чем будет заниматься, но знал одно: в ней будет много ненависти…

Он шел по Мытной улице, когда в одном из проулков увидел деревянный заброшенный дом с разобранной крышей и зашел туда. Удивительное дело: пол и потолок были целы. В Петрограде их давно бы уже разобрали на дрова. А в одной из комнат были целы даже оконные рамы с остатками стекол. Пол был устлан пуками соломы, застеленной разным тряпьем, посередине комнаты на большом железном листе стояла жестяная бочка с дырками, наподобие тех, что грели на улицах Петрограда бездомных и случайных прохожих.

Лучшего пристанища на ночь было не найти. Иван устало опустился на кучу тряпья, свернулся калачиком и заснул.

Проснулся он от разговора, происходившего вблизи. Но глаза открывать пока не стал – пусть думают, что он спит. Разговаривали мальчишки, судя по голосам, несколько человек. Похоже, что спорили о нем.

– Гнать его надо отсель! Чего ему тут делать?

– А он тебе шибко мешает, что ли?

– Мешает… Может, он в бегах, и его ищут. Еще «легавых» сюда наведет, не ровен час.

– Верно Кочет говорит, неча ему делать тута. Пущай на улице штамынку ломает[14].

– Ты когда на улице «штамынку ломал», тебе сладко было?

– Это чо, я его пожалеть, что ли, должен? Меня кто жалел?

– И правда, Козырь, что это мы будем невесть кого привечать. Пусть топает куда подале.

– А я сказал, пусть остается. Утром уйдет. Ша!

– Утром я уйду, – открыв глаза, неожиданно сказал Иван и сел, оглядываясь по сторонам. Саженях в двух от него стояли пацаны-беспризорники, самому младшему из них было лет пять. Дом с разобранной крышей, похоже, был их пристанищем, в которое Голенищев-Кутузов вторгся без разрешения. По всем правилам надлежало исправить сложившееся положение. – А пока я приношу вам свои извинения за вторжение на вашу территорию и прошу разрешения здесь переночевать…

Эти слова понравились всем, исключая разве что рябого парня лет четырнадцати, которого все звали Кочетом. А тот, кого называли Козырем, верно, был в компании беспризорников старшим. Ему и лет было побольше, нежели другим: годов пятнадцать, а может, и шестнадцать и выглядел покрепче остальных.

Место, которое занимал Голенищев-Кутузов, пришлось освободить. Ему выделили пук соломы, старую замасленную душегрейку и какой-то тряпичный хлам под голову. Иван поблагодарил, кое-как устроился и быстро заснул…

Когда он проснулся, кроме Кочета и Козыря, никого не было.

– Проснуться изволили, барин? – ехидно произнес Кочет. – Думаешь, в армейскую робу вырядился, так за бывшего винтового[15] сойдешь? Как спалось те на чужой постели в чужом доме, барин?

– Благодарю вас, хорошо спалось, – принял тон Кочета Иван. – А я не барин вовсе, ты здесь ошибся. А дом, он и не ваш…

– Теперь наш, – не согласился с Голенищевым-Кутузовым Козырь. – И давно, уже года полтора…

– Ага, не барин, – усмехнулся Кочет, и рябинки на его лице нехорошо потемнели. – Заливать кому другому будешь, а у меня глаз на вашу братию наме-е-етан, – протянул он.

– Где все остальные? – поинтересовался Иван, чтобы перевести разговор в иное русло. – Вас, кажется, вчера семеро было?

– Ишь, посчитал, – заметил Козырю Кочет. – А тебе что за дело?

– Да никакого дела, – ответил Иван, – просто так спросил.

– А коли никакого дела нет, так и не спрашивай, – буркнул Кочет.

– На работе они, – примирительно произнес Козырь. – У нас так: кто не работает, тот не ест.

– Какой работе? – удивился Иван. – Остальным вашим всего-то лет по семь-восемь. А самому младшему лет пять, не более.

– Приметливый какой, – снова усмехнулся Кочет. – Шесть годов Витюхе. Это по голодухе кажется, что меньше.

– Ну что, благодарю, что не прогнали, пойду, – поднялся со своей лежанки Иван.

– Погодь. Щас пацаны вернутся, хавку[16] принесут, похромчаем[17], – предложил Козырь. – Торопиться тебе, чай, некуда.

– Да нет, спасибо, я детей объедать не привык, – отозвался Иван, догадавшись, что означает «хромкать».

– Детей, – усмехнулся Козырь. – Может, и были когда-то дети. Теперь – волчата…

Вернулись пацаны. Козырь сварганил стол из газетного листа, и ребята стали выкладывать из карманов то, что сработали сегодня поутру: кто пару каленых яиц, кто хлеба кусок, кто печеную картофелину, а кто и загогулину копченой колбасы. Только шестилетний Витюха глядел виновато и ничего не положил на стол.

– Что, не свезло тебе нынче? – поинтересовался Козырь, деля принесенные припасы на всех поровну, включая Ивана. – Ничо, Витюха, наверстаешь. День длинный…

– Не, Козырь, – отозвался один из пацанов. – Витюха шмат сала прямо с прилавка увел, как заправский шоттенфеллер[18], да тут пацаны Веньки Ворона его сцапали. Ну, и отобрали все.

– Как так? Они ж на Даниловском рынке промышляют. А рынок на Мытной – наша территория.

– Я так ему и сказал, – посмотрел на Козыря Витюха. – А он мне в ответ: передай Козырю, что на Мытной теперь мы работаем. И если кого из нас еще на Мытной увидит, то худо будет…