наши мысли в дурное русло, и вопрос, не живем ли мы в цифровой вселенной, уходят корнями в стремление убедиться, что мир, который, как нам кажется, мы знаем, не управляется кем-то без нашего ведома {10}. Технофилософы утверждают, что вероятность существования реальностей-симулякров – вопрос довольно нетривиальный, без четкого ответа. Вот и средневековые монахи относились к распознаванию и различению мыслей в высшей степени серьезно, ибо отвлекающий фактор, вызывающий гносеологические подозрения, мог повлечь за собой много вреда. Намного хуже, если тебя отвлекло нечто, не являющееся тем, чем кажется, и ты угодил в ловушку и направил внимание на обманчиво благое, в то время как на самом деле оно дурное.

Так что монахи верили в необходимость постоянных усилий для обретения ясности и считали нужной вечную перекрестную проверку трех компонентов: собственная совесть, Бог и наставники. В отличие от прочих форм послушания вроде поста, чтения или социализации, в случае разборчивости монахи никогда не предполагали, что с ней можно переборщить. Если у монаха наблюдались какие-то симптомы одержимости, например фиксация на какой-то одной навязчивой мысли или ощущение пойманности в сети каких-то мыслей на протяжении долгого периода, то ему не ставили диагноз «перебрал с разборчивостью», скорее дело было в том, что он не умеет адекватно разбираться в своем уме. Монахи определенно не переживали насчет «аналитического паралича»[153] {11}.

Сама разборчивость просто не могла быть проблемой в глазах монахов, так как она задерживала проблемы, или, по выражению нейроспециалиста Адама Газзали, выполняла функцию вышибалы. Строго говоря, Газзали употребил это выражение по отношению к высшим психическим функциям в префронтальной коре головного мозга, а не к разборчивости, но средневековым монахам понравилась бы эта метафора. Особенно важно было задержать (или выкинуть из бара) нежелательные мысли в момент возникновения, ведь, по мнению монахов, они самовоспроизводятся – «гнездятся» или «прорастают» в сердце. Кроме того, они могут обладать аллелопатическими[154] свойствами: дурные помыслы, подобно пестицидам (или, как выразился Ферреол Юзесский, «составу из искусственных ингредиентов»), убивали зерна добрых. Чем дольше мысль задерживалась в уме и в сердце, тем труднее ее было оттуда изгнать. Преимущество развитой разборчивости заключалось в том, что она не давала отвлекающей мысли плотно осесть, распространить свое злокачественное влияние и в конечном итоге причинить настоящий вред {12}.

В этом деле большое значение имела скорость: нельзя было допустить эволюционирования отдельной мысли во вредоносную психологическую проблему. В комментарии к «Уставу» cв. Бенедикта, написанном Хильдемаром из Чивате в IX веке, говорится, что даже мелкую бесовскую мыслишку нужно разбивать вдребезги, как только она обнаружена, ибо иначе та вырастет, станет мощнее, и на ее изъятие потребуется огромное количество сил. Дорофей тоже указывал, что незначительные вроде бы мысли, если не обратить на них внимание, могут привести к суровой моральной халатности. Он также настаивал, что разборчивость развивается гораздо хуже, если монах не тренирует ее регулярно. В таком виде спорта, как метапознание, вполне возможно потерять форму {13}.

Евагрий утверждал, что уже сам акт идентификации демонической мысли имел обезоруживающий эффект. Предположим, у монаха в мозгу вдруг возникает образ золота. Такому монаху надо не просто отметить отвлекающий фактор, но еще спросить себя, что именно в нем особенно обеспокоило: отвлекало само золото или, скорее, импульс к накоплению богатства? Если он разглядел алчность как движущую силу мысли, то ее бесовское происхождение несомненно, ведь всем известно, что алчность враждебна человечеству и Богу. Как только выстраивались все эти логические связи, нечистый помысел истаивал: «Пока ты производишь этот внимательный осмотр, мысль разрушается и рассеивается в своем же истолковании, а демон бежит, когда твой интеллект возносится ввысь с помощью знания». Чтобы побеждать бесов и не давать бесовским мыслям оседать, монаху требовалось всего лишь разоблачать их {14}.

Итак, от монахов ожидали постоянного самонадзора и бдительности, что может показаться тягостной обязанностью. Однако многие находили странное утешение в неустанном бдении. Практика разборчивости позволяла монаху дистанцироваться от собственных мыслей, как только они их заметили, так что не приходилось строго судить себя всякий раз, когда случайные мысли оказывались дурными. В греческом мире монахи даже завели себе привычку говорить о помыслах как о самостоятельно действующих субъектах, а о себе – как об объектах, на которые эти помыслы прямо или косвенно воздействуют. Ремарки вроде «мысль говорит мне», «мысль расстраивает меня», «мысль поглощает меня» или «мысль предлагает мне» подкрепляли идею, что монаху не обязательно идентифицироваться со всякой ерундой, забредшей в сознание.

Иоанн Апамейский[155] похожим образом утешал монаха Исихия в V веке. Дурные мысли, которые «плавают на поверхности ума», нетрудно отмести. У Бога считается только то, чему ты позволил укорениться в сознании. Даже повторяющиеся мысли не имеют последствий, если с ними поступать должным образом. Рассказывали, что отец-пустынник Пимен, придумавший множество метафор для разборок с отвлекающими факторами, как-то раз дал максимально четкую инструкцию в разговоре с одним сильно удрученным монахом: «Каждый раз, когда тебе в голову приходит эта мысль, говори: «Это дело меня не касается, оставь себе свое богохульство, Сатана, ибо моя душа не желает его». А все, чего душа не желает, надолго не задерживается» {15}.

* * *

Предполагалось, что думание о думании продолжалось и во время молитвы. Точнее, предполагалось, что монахи прибегают к тактике метапознания, когда молитва не ладится.

Монахам часто предписывали молиться как можно больше. «Если монах молится лишь тогда, когда встает на молитву, – написал один из анонимных авторов, участвовавших в составлении Apophthegmata, – то он вообще не молится». Молитва по сути своей считалась идеальным состоянием внимательности. Монах мог по-разному классифицировать молитвы – хвала, благодарность, прошение, беседа с Богом, но это в любом случае был акт коммуникации и контакта, через который сознание тянулось к божественному. А потому монахи стремились молиться постоянно, исходя из той логики, что непрерывная молитва вытеснит все остальные мысли и накрепко прикует к себе внимание. Но в процессе наблюдений за собой во время молитвы они выясняли, что внимание все-таки уплывает, и это не просто раздражало, это изматывало. Как подметил Иоанн Лествичник, «именно отвлекая нас, дьявол пытается сделать наши молитвы бесполезными» {16}.

Собственно, опыт рассредоточенности во время молитвы и привел монахов к столь пылкому резонерству насчет рассеянного внимания. Философ и теолог Ориген может служить некоторой точкой отсчета. Последующие поколения сочли труды Оригена противоречивыми (он творил в III веке), однако он оставил мощный отпечаток и на монастицизме, и на христианстве вообще. При этом Оригена не тревожил вопрос рассеянного внимания. Он знал, что христианам трудно сохранять сосредоточенность во время молитвы: например, он не советовал молиться в спальне, чтобы не думать о сексе, и он неодобрительно отзывался о христианах, которые молятся, глядя на какой-нибудь красивый природный вид из-за того, что это «более привлекательно, чем смотреть в стену». Ориген исходил из того, что любой молящийся человек знаком с опытом случайных мыслей, уводящих внимание от Бога. При этом его гораздо больше занимала задача убедить собратьев-христиан, что молитве прежде всего обязательно выделять отдельное время, и тогда, уверял он, если отнестись к молитве как к некому практическому занятию, требующему искренних усилий, то сама собой придет сосредоточенность.

В этом отношении взгляды Оригена были относительно конвенциональными для своего времени, даже вне христианства. Допустим, неоплатоников в Александрии и других местах, как и Оригена, совершенно не беспокоили риски рассеянного внимания. Эти философы (называвшие себя не нео-, а просто платониками) полагали, что все живые существа имеют единое божественное происхождение, и стремились возвыситься и удержаться в точке этой вышней сингулярности, в том числе через практику молитв. Между собой они не могли прийти к согласию насчет того, что требуется для успешной молитвы: одни подчеркивали значимость ритуала, другие напирали на важность собственно канала связи в душе, – все были одинаково уверены, что у них достаточно экипировки для успешной встречи с божественным единством {17}.

Однако целый век спустя того, как Ориген дал свои рекомендации, монахи с огромным огорчением обнаруживали, что отвлекающие мысли по-прежнему преследовали их, а ведь