…Если сильно качнуть оснеженную ветку, с нее, шурша, попадают комья снега; они, рассыпаясь в воздухе снежной пылью, падая в сугробы, будут говорить: «Пуф-ф-ф, пуф-ф-ф, пуф-ф-ф…»

17 января.

Суббота. Вчера забыл: часов в 8 слышу, передают что-то «кровное», поднялся — моя Шестая Шостаковича.

1) Колоссальное произведение!

2) Отдельные мысли (опять) о чувствованиях Шостаковича, иногда доходящих до осязаемой «температурности», что даже получается иногда как сентиментальность.

3) В целом, здорово исполнено, но три дефекта: конец 1-й ч. pizzicato [играть щипком] не вместе; конец scherzo [скерцо] вроде ускоряется; местами финал тоже несет. Мне все казалось, помню, что он тормозится; отпустить его и надо. Но здесь получилось просто «недержание». Я догадывался тогда об этом — но не проверил строго. Результат перегиба в преодолении оркестра… Очень плохой переход на 3/4 в финале; что очень хорошо — это весь эпизод перед кодой.

В кино еще показывали мультик «Лиса и дрозд». Вообще, не так уж плохо.

Сегодня: 10 часов, разбудили.

Завтрак: семга; 4 кусочка колбасы; блинчики со сметаной; кофе.

После завтрака, налево вдоль забора в лес и до шоссе. Получилось даже вроде открывания новых мест. Стандартный поселок. Шоссе, с его «волнующим спокойствием дороги» (Дорогойченко «Село Большая Каменка»), уютно напомнило рисунок из «с севера на юг». Обратно — на крылечке стандартного домика, сколоченного из «репараций».

Дымка и тучки разошлись. Яркое зимнее, низко стоящее солнышко сразу протянуло длинные сизые тени; засеребрились, засмеялись (никак целый день не могу найти нужные слова для определения) снежные лапы деревьев; кой где на фоне чистого, нежного, бездонно-голубого неба загорелась темным изумрудом зимняя хвоя. Непонятное легкое стрекотание в тишине. Когда встал, увидел верхнюю часть стволов сосен, ту, что летом на закате окрашивает сосновый бор в розовеющий багрянец и всегда шелушится нежными заусенцами, тонкими как бумага; вот такой один заусенец, вися на тонкой, почти бумажной ниточке, трепетал в ветерке, ударяясь о ствол, как бабочка, и стрекотал. В общем, проходил с 11.15 до 1.15.

Дома прочитал как по заказу попавшийся рассказ Пришвина (в «Огоньке») «Осударева дорога». Прекрасно. Знакомые по прежним вещам имена, образы, но в новом качестве обобщений, и совершенство мастерства. «Пишу не спеша, потихоньку роман, которому прототипами…» — пишет он в аннотации к рассказу. Видимо, трудный путь старика венчается успехом и дошел он — до своего «большого искусства», которому все «досельное» было главным образом материалом — «нотатками» (правда, во многом вполне самостийными и очень ценными).

Полчаса сна (потерянное одеяло обнаружено под кроватью).

Обед: куриный суп с вермишелью; творожники; компот.

Дома записал до сих пор. До ужина — дочитал «Огонек» и… заново стал перемалывать (?!) Шестую Чайковского: целый ряд, как говорят, белых мест на карте (!), 1 и 4-ю ч. Как-нибудь изложу, т.к. в значительной степени проблема данной симфонии — вообще вопрос ощущения и раскрытия материала. 8 часов, разговор с Лютиком: простужена. Завтра не приедет.

Ужин: судак с яйцом и картошкой; пирог с яблоками; булка и конфеты (от полдника); чай.

Кино: «Сельская учительница». Так хорошо и сокровенно, что писать не хочется ничего… Позвонил домой, у Лютика — Оля Щербинская… Все тихо. Так…

18 января.

Проснулся неважно, в 10 часов.

Завтрак: манная каша; творог со сметаной; 4 кусочка колбасы, масло; какао.

11 час. — 12.30 по тропке (новой) к большому озеру; густой заснеженный овражек; возвышенности; синички и вроде овсяночки. <…> Озеро; прорубь с темной холодной глубью; рыбаки — пингвины у лунок; лыжники из санатория. Захотелось как они, захотелось, потому что уголок вроде настоящей природы, и потянуло войти в нее, бродить в ней. Перелез через сугробы и часок на свае среди верб, уже выпускающих барашки; опять ясный, солнечный день в сиянии голубого неба и чистоте снега. Опять все искал слов для (снежных) лап — так и не нашел; показалось только, что без солнца снег в лесу и на ветвях — снег укрывающий, погасший, а на солнце — снег торжествующий …но это не то, не совсем то. Зашел в медпункт: укол. Звонок домой: Жай нездорова совсем; вчера — 38°, сегодня 37,8°… Немного посидел в санках у дома. Как-то клонит все в покой, в сон. То ли воздух, то ли больной укол? Дома дрема до обеда.

Обед: молочный суп; вареная курица; пирожное с чаем.

Дома с 3.30; пришел с «висящей» надо мной Шестой симфонией. Попытался — не могу; весь организм протестует, и клонит в сон (как в Кисловодске). Уступил; поспал. Потом все же, хотя с трудом, довольно тщательно проглядел 2 и 3-ю ч.; особенно структуру 3-й ч. и опять возвращался к «проблемным местам» 1 и 2-й ч. (а о скольких мелочах и понятия не имел!!).

Дважды заходила Анна Андреевна; тетя Таня принесла чай. Да, около четырех, когда сел заниматься, за окном снежные комья на вершинах деревьев стали нежно-розовыми, по мере захода потемнели, стали почти оранжевыми, и, покачиваясь в ветре, стали похожи на огромные пышные страусовые перья; потом постепенно все побледнело, посерело, и — стали сумерки. Ясный полумесяц в чистом небе; лохматые ветви елей — силуэтами.

Ужин: жареный судак; пирог с повидлом; чай.

Кино: «Ошибка инженера Гарина». Ничего. Осталось быть мне здесь (если буду жив) два дня: чуть защемило. Как всегда, когда расстаешься с отрезком жизни, заключавшем размеренные, строгие, иногда просветленные, но большей частью печальные дни, встречи с самим собой…

19 января.

Понедельник. 10 часов, встал. Сумрачный день. Снег. Звонок к Онику и домой.

Завтрак: рисовая каша; творог со сметаной; 2 яйца, масло, кофе.

11.15–11.45 небольшой кружок по самому первому маршруту. Запорошенный забор. С деревьев падает снег; немного метет; сумрачно.

Дома, до обеда чтение Лескова. 2.30 — звонок еще раз Онику и Пономареву о завтрашнем отъезде.

Обед: уха с двумя пирожками (с рыбой и с рисом); телячьи котлеты рубленые; желтый кисель.

Дома — немного чтения; перечитывание маминых «нотаток» (с 1903 по 1918 г. Да…). Переписка на один лист разрозненных «нотаток» за эти дни (из блокнота). Сейчас (5 часов) запись этих строк. Еще немного почитал, затем на полдник: булочка, чай, 3 конфетки. После полдника немного на скамейке у медпункта — «напоследки подышать». Домой; дома часиков до 7 почитал опять. Затем появление Сидорова с головной болью и длинный разговор с ним о «кадрах» Комитета по делам искусств. Вместе до телефона, разговор с Лютиком о завтрашнем дне.

Ужин: вареный судак с яичным соусом; блинчики с вареньем, чай.

Нежданное (вернее неполагающееся)