Теперь, после того как за последние года два привел в порядок программки, фото и остальное (в основном), неоднократно с особой ясностью вижу, как своими руками упорядочиваю собственный посмертный музей. Ибо, по существу, приведенное в порядок мне не нужно, ведь срок остался небольшой — и мне в этом сроке не пользоваться уж этим порядком, да и ни к чему. А останется ли после меня порядок или нет — совершенно все равно. А ежели понадобится, то его наведут. А если что и не так, опять-таки безразлично. Да, пожалуй, ни к чему это все копить. Но по инерции все дорожишь, дорожишь всякой программкой; иногда, как неоднократно писал, хочется думать, что это материал для чего-то, что когда-то напишется, а иногда часто просто жаль забыть куски жизни, коли они сами-то канули в Лету… Ведь начиналось-то копление вначале для будущей жизни… Так и пошло. Ан уж и жизнь под гору пошла, а то, что от начала ее, все функционирует… Так что не знаю: факт только тот, что всегда осадок (и тем не менее, наверное, буду продолжать).

8.20 ужин: вареные битки с макаронами; творог со сметаной; молоко.

Обратно домой; полная тишина и неподвижность, искрится снег на дорожках. Несколько беглых образов и воспоминаний из цикла «великого молчания» и первой встречи с «совершением» за клеверником у Сундуков; о действительно потрясающей действенности наглядности. По телефону с Жаем: хочет завтра приехать. У Анны Андреевны с Сидоровым о книгах, дворцовой посуде. К себе. Вообще же как-то смутно, пониженно, возможно от кварца.

13 января.

Хороший сон до 10 часов (сон: Шостакович, Свиридов, церковь, розовая колокольня). Все еще вчерашняя приниженность и грусть.

Завтрак: семга с картошкой; сыр, масло; рисовая каша; кофе.

Занятия с 11 до 12.30: 1, 2, 3 ч. Моцарта, g-moll, начерно. Вызвала Валя; под лесенкой Жай: «Я — здесь». Немного у меня: о «Белом клыке»; о большой и маленькой «овчарке».

Моя «неладность», как всегда, когда какое-то время живешь «в себе», когда бываешь наедине со своими «путями». И если более или менее порядок, то обычно водворяется этакая тихость, но тихость напряженная, вчера и сегодня вдобавок тяжелая (чуть-чуть мученическая — капелька крови всегда в основе «пути»). При встрече с противоположным «одинокому» (в данном случае с Жаем, с теплом сокровенным) состояние это испытывает своеобразную реакцию, в которой элемент напряженности (мученичества) в тихости, в видимом равновесии становится как оголенная вибрация души и воспринимается как исстраданность. Сегодня же я ушел от работы в момент, когда заболел вопросом темпа menuetto [менуэта], а отвлечение от «творческих беременностей» тоже всегда болезненно раздваивает. В итоге — «неладность» и Жайкино немного болезненное вопрошание. Пошли погулять на озеро и кругом по «моей» тропке, и дальше (о маме, о Кирилле, о телеграфных столбах; о смешных оснеженных соснах!!!). <…>

Быстро обедать: молочный суп; жареная курица; яблоки.

У меня до 4.30. Постепенно отеплялся и освещался от Лютика: стало тепло и чисто. <…> Зашел Евгений Михалыч Сидоров, и они уехали: опять в окне машины — финка, помпон и привет и тепло…

Метет, вьюжит, сумерки… Вернулся к себе, записывал это и отдельные (вкратце) «мысли» в блокнот. До ужина читал.

Ужин: вареники; омлет; чай.

Кино: «Подвиг разведчика». Приключенческий, но в общем, ничего. Домой. Ветер. Потеплело. Очень снежно. В одиночестве, осененном дневным.

14 января.

Среда. Проспал: 10.30. Быстро к телефону: «о московском», о Загурском, Михоэлсе.

Завтрак: рисовая каша; колбаса, масло; 2 яйца; кофе.

Занятия 11.30–1.30: финал Моцарта и по всей симфонии. Опять звонок: Лютик, Загурский (о двадцать седьмом). <…>

Обед: куриный суп с фрикадельками; жар. кура; компот.

Опять телефон: Пономарев и Загурский не доехали из-за заносов; беседа с П-вым о Москве (об упрощенчестве «классиков», формализме «Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна» (!?), о классике, «качестве», отсталости в целом (??) нашей музыки, но и о критерии «выключенных приемников» (?!), о Михоэлсе, о 27-м, об Андроникове).

Домой; беглые размышления о тезисах и положениях, с которыми мог бы выступить в Москве: 1) соотношение (истинное) между хорошим новым и классикой, при моем отношении к последней; 2) о музыкальной демагогии и спекуляции (Дзержинский); 3) о сравнительном уровне с Западом (Стравинский; чехи); 4) практические возможности исполнительства: уровень и самооценка (сравнение и случай: Дзержинский — Паршин); 5) о порочном критерии приемников (выключают и Пятницкого и т.д. и т.д. Да!); 6) требование трех вечеров в присутствии всех.

С 4 до 7.45 читал и начал сверять мамины «нотатки» со своими листками «Vita». В 7.45 — мытье в ванной под душем. Остывание в зубном кабинете. Анна Андреевна; с ней о том, как жить «потихоньку».

Ужин: творожники со сметаной; ватрушка (от полдника); печенье, конфеты; чай с лимоном.

Кино «Марите». Фильм во время сеанса порвался. Оборвавшаяся инерция увлеченности. За окном сейчас: снег, ели, ночь. <…> Дома — появление Елены Константиновны, предписавшей банки. Ну вот, иду в постель.

16 января.

Тропка — санный след — шла нетронутой целиной сугробов по взлобкам и ложбинкам среди оснеженных сосен. Местами по обочинам тропки лежали клочки оброненного сена, отдельные травинки, а раз даже кусочек бледно-зеленого мха: зацепил его летом зубец грабель и стряхнул у стога. От крепкого морозного воздуха во рту становилось льдисто и пресно, будто глотнул снежной воды. Из ближайших кустов выбежала цепочка коротких следов и, завернув под низко наклоненную к самому снегу ветку, — пропала. Алым пятнышком мелькнул за деревьями дятел.

…Канавка, еле заметная под снегом, пересекла тропку. В двух местах на ней снега почему-то не было; виднелся ледок. Захотелось остановиться; скрип шагов смолк; в тишине послышался равномерный звук: вдалеке шел поезд. Он шел гулко; было слышно позвякивание и погромыхивание; долго он шел и шел, не приближаясь и не удаляясь. Вдруг звякнуло как-то очень близко, и стало ясно: в канавке подо льдом и снегом бежала вода: шорох ее об лед был гулкостью поезда, а позвякиванием были подснежные колокольцы струек.

…Вот, у поворота, за сугробом, ложбинка. По краю одного ее склона толпа одетых снегом елочек: совсем маленьких и немножко побольше; посредине склона, напротив, две постарше. Было так, точно они все живые, столпились сюда что-то делать; одни (те, две) — уже начали это дело, другие еще не успели начать, а может быть, внимательно смотрели за теми, внизу. А пришел человек, и перед человеком они все застыли и притворились просто заснеженными (среди сугробов), отдельными елочками. Вот, летом бы им так не притвориться: беседа их слышна была бы в