бурные протесты матери не поколебали его решимости следовать нашим планам. Что он любит меня и скучает по мне. Он все тот же мой Джонни. Мы найдем выход.

Сделав глубокий вдох, чтобы взять себя в руки, я спустилась по винтовой лестнице. Уселась за стол рядом с папой и вместе со всеми произнесла молитву. Когда мы расселись и Ана начала раскладывать по нашим тарелкам чевапи, я ждала, что на меня, как бывало всякий раз, когда я получал письмо от Альберта, обрушится шквал вопросов и изрядная порция насмешек. Но, как ни странно, никто не сказал ни слова. Может, они не видели письма?

Обед прошел в непривычном, неуютном молчании. Наверное, что-то случилось? Я не могла выносить тихого скрежета вилок по тарелкам и звона ложек, поэтому завела с Зоркой разговор о ее планах на следующий семестр. Сестра успевала в школе хорошо, но не блестяще, и мечтала учиться за границей. Папа уговаривал ее поехать со мной в Цюрих и поступить на один семестр в Высшую школу дочерей, чтобы подготовиться к экзамену на аттестат зрелости. Я подозревала, что для папы это способ следить за мной и оберегать меня на расстоянии. Его беспокойство о моей учебе и Альберте проскальзывало во всех наших разговорах в эти дни.

Как только папа доел последний кусочек сладкого десерта — гибаницы, — мама увела Зорку с Милошем из комнаты. Мы с папой остались одни.

Я встала, чтобы тоже уйти, но папа сказал:

— Пожалуйста, останься, Мица. Посиди со мной немножко.

Я снова села на стул и стала ждать, пока он раскурит трубку и выпустит несколько колечек дыма под потолок.

— Я видел, тебе сегодня пришло письмо от твоего герра Эйнштейна, — сказал он.

Он заметил. Если он знает, то наверняка знают и остальные. Почему же никто ничего не сказал?

— Да, папа, — тихо ответила я, ожидая услышать, к чему он клонит.

— Он занят поисками работы, насколько я понимаю?

— Поиски начнутся осенью, когда он вернется в Цюрих. А пока он отдыхает в Швейцарии со своей семьей.

— Отдыхает? Чего же он ждет, Милева? Если мужчина хочет жениться, он должен иметь работу.

Ах, так вот к чему весь разговор. Мои родители никогда не видели Альберта: они не приезжали в Цюрих, а он не приезжал в Кач, хотя я приглашала его и в это лето, и в прошлое. Альберт всегда отказывался, ссылаясь на то, что летние каникулы он должен провести с родителями, повинуясь их желаниям, пока живет на их иждивении. А я никогда не настаивала. Мои родители относились к Альберту с недоверием: у сербов не в обычае, чтобы жених держался настолько отчужденно.

Я вполне понимала папино беспокойство — меня бы страшно удивило, если бы он отнесся к этому иначе, — но оставила его вопрос без ответа. Мы с Альбертом нередко говорили о женитьбе, но я знала: чтобы папа принял его всерьез, Альберт должен испросить у него разрешения на брак. Я так и сказала Альберту, но тот заявил, что, прежде чем просить моей руки, нужно найти работу.

— Герр Эйнштейн считает, что осенью будет больше возможностей. В большинстве учебных заведений сейчас каникулы.

— А ты, значит, будешь ждать? — спросил папа, хотя на самом деле это был не вопрос, а обвинение. Папа так и не смирился с тем, что я все-таки не устояла перед Альбертом после такой жертвы, как семестр в Гейдельберге. И конечно, он всегда стремился опекать меня. Не говоря уже о том, что Альберт — еврей и иностранец — был для папы сплошной загадкой.

Может быть, папа прав? Может быть, Альберт специально держит меня на расстоянии, а сам строит свою жизнь, как считает нужным? Я всегда так верила в него, верила, что он проведет нас обоих через эту богемную чащобу. Я знала — он хочет, чтобы я была сильной и независимой, а умолять мужчину взять на себя ответственность казалось мне как раз проявлением зависимости и слабости. Я изо всех сил старалась играть ту роль, которую отвел мне Альберт.

— Мне ждать некогда, папа. Мне нужно готовиться к выпускным экзаменам будущим летом и еще работать над диссертацией.

— Выходит, вы уже обсудили планы на будущее?

— Да, папа, — сказала я, надеясь, что это прозвучит достаточно убедительно. Альберт часто говорил о том, что мы будем делать после университета, — мало того, он только что открыто объявил меня своей будущей женой, — но никаких конкретных планов из его уст я никогда не слышала. Как бы то ни было, мне нужна была папина поддержка, особенно после известия о театральных протестах матери Альберта.

Взгляд и тон у папы смягчились. Он наклонился ко мне и взял меня за руки. Мои ладони казались крошечными в его тяжелых, крепких кулаках.

— Я хочу убедиться, что у него честные намерения. Это моя забота — оберегать тебя.

Эти слова вернули меня в тот день, когда я подслушала разговор между мамой и папой о моей хромоте и о том, что я никогда не выйду замуж. Во мне вдруг вспыхнул гнев.

— Папа, неужели тебе так трудно поверить в то, что меня кто-то полюбил? Что кто-то может хотеть на мне жениться, несмотря на мое уродство?

Папа смотрел на меня, раскрыв рот и вытаращив глаза, ошеломленный моим тоном и словами. Никогда раньше я не говорила с ним так.

— Ох, Мица, я не это хотел…

— Правда? Я же знаю, что вы с мамой считаете меня уродкой. Недостойной любви. Вот почему вы всегда хотели, чтобы я училась. Вы считали, что я всю жизнь проживу одна.

Я специально подчеркнула эти ненавистные слова — «уродка», «уродство». Мне хотелось, чтобы он понял, что я слышала их разговор с мамой много лет назад. Хотелось, чтобы он знал: как я ни старалась выбросить все это из головы и придерживаться современных взглядов, принятых в Цюрихе, избавиться от этого клейма я так до конца и не смогла.

По папиным щекам текли слезы. Я знала, что он все понял.

— О, Мица, прости меня. Я люблю тебя, маленькая моя, люблю больше всех на свете. Гордость за тебя, за твои успехи дает мне силы жить. Я знаю, что ты способна добиться чего угодно и что твоя хромота никогда не помешает тебе ни в работе, ни в любви. Я был не прав, когда пытался оградить тебя от мира, когда думал, что из-за хромоты ты будешь слабее или уязвимее других. Или что она помешает кому-то тебя полюбить.

Я чуть не плакала. Увидев слезы в глазах моего несгибаемого папы, услышав его ласковые слова, я готова