Это уже Коломийцев сказал, сделав расстроенное лицо и качая головой.

– Видишь, ребята волнуются. Мы хоть и черненькие, а правду любим. Нам правда, может, дороже жизни, а ты… Как ты считаешь, Миш, нехорошо?

– Ай-ай-ай, – сказал Миша.

– Вот и я так считаю.

– Да че я? Да ты о чем, Леш? Я ж просто не понял сразу, гад буду.

В подполье все эти «че», «гад» и приблатненные словечки, которые так ненавидела мать, сами так и катились у Юры изо рта.

– Может, не понял, а может, не хотел понять.

– Да не понял я, сукой буду.

– А это, между прочим, большая разница, да, ребят?

Замерший подвал снова зашевелился, из его черных углов и расщелин поднялся обиженный гул.

– Да честное слово, да я…

– Да ты не нервничай, Юрик, – улыбнулся Леша. – Ребят, есть у кого посмолить, поддержать товарища?

Кто-то невидимый отделился от стены и ткнул Симму в дрожащие пальцы сигарету.

– Миш, – кивнул Леша, и Миша зажег спичку и поднес ее в ладонях лодочкой Симму. А Коломийцев похлопал Юру по плечу.

– Вот ты думаешь, Юрик, ты такой умный, и правильно думаешь, между прочим. Мы тоже так думаем, да? У тебя вон какие планы на будущее, ты, наверное, дипломатом станешь или партийной шишкой. Не хуже нашего Штейна будешь жить, а может, и лучше, на родине все-таки и стены помогают, и березки. Да-а, славненько будешь жить, не то что мы, простые работяги. Но ведь и мы не унываем. Мы же будущий рабочий класс, а это звучит гордо. Ну да дело не в этом. Дело в правде, Юрик, да? Ты согласен?

Леша подождал, пока Юра не кивнул, и заговорил дальше:

– Вот ты к нам уже сколько ходишь, и я, хоть и не такой умный, как ты, все думаю: а чего ты здесь потерял, Юрик? У тебя вон какие мама с папой, и друзья у вас, наверное, все интересные, интеллигентные, и разговоры на самом высоком культурном уровне, а Юрика все равно к нам сюда тянет, вниз. И чего тебе там у них не хватает, а? Не знаешь, говоришь? Так я тебе скажу, а ты меня поправь, если врать буду. Правды тебе не хватает, да не этой вашей чистенькой да вылизанной, а настоящей, от которой так яйца чешутся, что выть хочется по-волчьи, мордой вверх, и потроха пылают, как в огне-пламени, и так серой разит, что нет спасу, так или не так, Юрик? Но нет, есть он, спас-то, как нет, вот здесь и спасаемся, и тебе даем, между прочим, мы не жадные, мы ж понимаем.

Обычно тусклые глаза Коломийцева блестели в темноте, как начищенные.

– А Чижик этот очень ничего. Так что ты нас тоже пойми и не подведи, Юрик, видишь, коллектив тебе доверяет, хоть ты у нас и беленький. Ну да это дело не спешное, пускай попоет еще, а мы пока подождем, чай, не гордые.

Больше Коломийцев о Чижике не заговаривал. И подполье тоже помалкивало. И этот, и все следующие разы. Всю зиму и всю весну. В мае Юра с компанией Коломийцева сходил на вечер, но Чижика там не было. Юра протанцевал один танец с Чернышевой, которая все тянула его руку вниз, к своей заднице, а потом, когда в зале появился Петров, они ушли.

В конце года Лешу Коломийцева за неуспеваемость выгнали из школы и он устроился в какое-то училище. Теперь он ходил в черной кожаной куртке и еще чаще похлопывал Юру по плечу, ласково заглядывая ему в глаза, когда тот спускался к ним. Он знал, что летом Юра Симм навсегда покинет подполье, чтобы уехать в Москву учиться на дипломата. А Юра Симм знал, что Леша Коломийцев не забыл Чижика, и каждый раз, идя по склизкому полу к их двери, боялся, что за ней опять прозвучит ее имя и забьется сразу перепуганной птицей в темном подполье с одним зарешеченным окошком. И еще он знал, что просто так сюда никто не ходит, а тем более не выходит, а тем более он, золотой мальчик, белая кость. Что за свободу подполья с его сладковатым, тлетворным запахом, одуряющими парами и грубым смехом накрашенных девиц как-то, чем-то и когда-то придется платить. Но уже наступил ноябрь, а Коломийцев молчал. Только один раз, в очередной раз похлопав Юру по плечу, посмотрел куда-то в сторону и сказал как бы самому себе:

– Месье, уже падают листья. Но еще не зима.

Около четырех родители уже были дома. Мать вообще жила по свободному графику, а у отца, видимо, что-то произошло на работе. Оба сидели на кухне, где по московской маминой привычке обсуждались все серьезные дела.

Когда Юра зашел туда, они замолчали, а мать шлепнула его по заднице и кивнула в сторону плиты с кастрюльками. Между пальцами у нее была зажата сигарета – значит, нервничала. Юра приподнял крышку и сразу закрыл ее. Есть было неохота, и он вышел. Отец встал было закрыть дверь, но мать сказала:

– Индрек, он уже не ребенок.

Отец ничего не ответил, и дверь так и осталась открытой. Пока Юра в ванной, дверь нараспашку, мыл руки и лицо, смывая с себя ноябрьскую мглу и запах подполья, они опять заговорили.

– А почему тогда не в марте, Индрек?

– Ты что, сама не понимаешь?

– Значит, провокация.

– И все-таки, Елка, дети за родителей не отвечают.

Отец думал вслух о чем-то своем.

– Да они же нас ненавидят.

– Нас…

– Ну, меня и мне подобных… И что там было на этот прекрасном острове?

– Это они юбилей справляют, тридцатилетие.

– Они…

– Ну, мы, что я могу сказать, Елка. Я уже сам не знаю, кто я, ведь у меня отец ты знаешь где, воевал, а я… Если власть переменится, они меня на первой же сосне повесят.

– Тогда уж на первом фонарном столбе, друг мой. Ан нет, вот тогда-то тебя папенькин немецкий мундир и спасет, – засмеялась мать и, помолчав, прибавила: – Не преувеличивай свое значение, Индрек. Ты же не в гэбэшных войсках служишь. И потом, ты что, серьезно о перемене власти?

– Ну не в гэбэшных, но форму-то я ношу оккупационную. Значит, я часть насильственного аппарата диктатуры пролетариата, как говорил ваш классик.

В кухне что-то стукнуло. Видимо, мать резко встала со стула.

– А теперь он и ваш классик, – сказала она негромко.

Юра хорошо знал этот сдержанный тон. Она всегда говорила так, когда раздражалась.

– Ты знаешь, как я ненавижу такие разговоры, Индрек.

Она подошла к окну, ее голос звучал приглушенно и в то же время очень отчетливо. Мать как бы впечатывала свои слова тем самым газетным шрифтом, черным по белому, которым выходили ее статьи.

– Они безвкусны и провинциальны. Почему ты так принижаешь себя? Или ты предпочел бы пасти свиней у немецкого барона, чем носить милицейскую форму? Я, кажется, знаю, в чем дело. Ты просто никак не можешь избавиться от комплекса неполноценности, вы все тут этим страдаете, а у истории, между прочим, свои законы, и если ты не хочешь, чтобы она тебя перемолола, то возьми себя в руки и посмотри в лицо реальности.