После тишины и уединения Кастиеры Габриэль первое время не могла даже спать, просыпаясь, всякий раз, когда под окнами с грохотом проносилась коляска или перебравшие вина студенты начинали распевать гимны, сидя на парапете напротив их дома. И поначалу даже боялась выходить из дома без сопровождения Кармэлы, потому что уличная жизнь её пугала. Молодые люди не стеснялись отвешивать пышные комплименты и могли запросто окликнуть на улице, незнакомые мужчины цокали языком, провожая её взглядами и криками «О, белла! Белла!», махали шляпами и кланялись.

Потом она привыкла.

Проходила мимо них быстро, не отвечая, чуть втянув голову в плечи и глядя прямо перед собой. Да и некогда было ей. После того, как они переехали в Алерту, из всех служанок у них осталась одна Кармэла, и на плечи Габриэль легла половина забот по дому. Теперь она сама ходила в лавки и в аптеку, в булочную, к портнихе, к отцу в университет, где зачастую помогала в библиотеке — за это платили несколько сольдо в неделю.

Она всегда спешила, и одевалась скромно. И со временем постояльцы с улицы Гран Орсо к Габриэль тоже привыкли. «Молчаливая дочка профессора», так они звали её между собой, но большинство знаков внимания сошло на нет. Разве что приподнятая шляпа, да кивок головы скромной синьорине в тёмно-синем плаще и с вечной корзинкой на сгибе локтя, выдавали то, что её всё ещё замечают. К тому же, вскоре в конце улицы поселилась хорошенькая начинающая певица, и всё мужское внимание плавно перетекло туда.

Ещё по осени, как только они переехали в столицу, каждое утро за завтраком начиналось с того, что они обсуждали своё возвращение в Кастиеру будущей весной. Больше всех, конечно, сокрушалась Кармэла, даже плакала иногда в уголке их маленькой кухни, обычно после того, как роняла кастрюлю или сковородку. Нынешняя её кухня, и правда, была крошечной, и пышнотелой Кармэле было в ней не развернуться, может быть, поэтому она и расстраивалась. А может потому, что солнце в их квартиру совсем не заглядывало, а из небольшого оконца вверху серой стены видно было лишь угол противоположного дома, до которого можно было дотронуться, если как следует вытянуть руку. И когда приходило время зажигать свечи, Кармэла и Габриэль часто вспоминали широкие окна кастиерской кухни и столовой, выходившие в розовый сад.

Первое время отец уверял, что вот-вот, ещё немного… что цены растут, как на дрожжах, и одна облигация стоит уже пятьдесят сольдо. А как только дойдёт до восьмидесяти, их можно будет продать. И тогда они станут богаты. Он вернет деньги банку, они, наконец, смогут собрать вещи и вернуться домой.

— Всё как и говорил мессир Форстер! — воскликнул как-то раз отец, просматривая очередные котировки облигаций в «Биржевом вестнике».

Услышав это имя, Габриэль поинтересовалась, при чем здесь Форстер и синьор Миранди рассказал, как ещё осенью, на свадьбе Таливерда, мессир Форстер дал ему несколько советов по поводу вложения денег. И что, как оказалось, он был прав и скоро они разбогатеют.

А потом случилось то, что в алертских газетах называли «штормовым понедельником». Вскрылись махинации застройщика с деньгами, и оказалось, что за год в деле строительства южной рокады не было сделано ровным счётом ничего, и более того, все деньги, вложенные в облигации, неведомым образом испарились. Цены рухнули. И облигации теперь годились только на то, чтобы заклеивать ими щели в окнах. Так от них могла быть хоть какая-то польза.

В тот день Габриэль впервые слышала, как отец плакал, закрывшись в комнате, которую они отвели под кабинет. Кармэла сидела на кухне и только повторяла: «Пречистая Дева! Да как же это? Да что же теперь будет?», перемежая восклицания молитвами. Да смотрела беспомощно на Габриэль.

…А что она могла сделать?

Нет, плакать она не могла. Она просто вспомнила о том, что ко всей этой ситуации их семью привели советы Форстера, и её затопила холодная злость, вытеснив и отчаянье, и слёзы.

Она пошла на кухню, оборвав на полуслове причитания Кармэлы, достала бутылку красного вина, вскипятила с корицей, гвоздикой, перцем и мёдом, и налив большую кружку, отнесла отцу.

…«Если так пойдёт дальше, то к концу зимы ваша семья останется без единого сольдо. Вам следует подумать о себе, Элья. Что вы будете делать, когда это случится?»

Эти слова не выходили у неё из головы, и сейчас звучали как предсказание.

…А, может, он специально давал отцу такие советы? Может, он сделал это из мести? Милость божья! Как можно быть настолько подлым человеком? За что им такое наказание?

В тот день она, как никогда, ненавидела этого проклятого гроу, которого судьба послала испортить их жизнь. Но достаточно было того, что страдал отец, не стоило ему видеть ещё и её слёз.

— Мы справимся, — произнесла она твёрдо, протягивая отцу кружку.

И в тот момент по его глазам поняла, что справляться ей придётся, наверное, в одиночку. Синьор Миранди был раздавлен. В его потухшем взгляде не было даже намека на то, что у него есть хоть какие-то силы, чтобы бороться.

Со «штормового понедельника» началась совсем другая жизнь — Габриэль стала экономить на всём. С того дня отец стал отдавать ей своё жалованье, которое платили ему за преподавательскую работу. С того дня в их дом стали приходить студенты, с которыми отец занимался за дополнительную плату, а Габриэль трижды в неделю начала ходить в университетскую библиотеку, чтобы помогать там с каталогами.

Но всех этих денег хватало лишь на то, чтобы сводить концы с концами.

О светской жизни ей пришлось забыть. Пришлось забыть о нарядах, о балах и приёмах. И даже кузину Франческу она старалась приглашать как можно реже. Наверное, потому, что нарядная, благоухающая кузина странно смотрелась в их скромном жилище. Да и сама Фрэн, приехав впервые, разглядывала их диван и обои в гостиной таким затравленным взглядом, что Габриэль стало не по себе. Самой ездить к Фрэн через весь город стоило дорого, а попросить кузину прислать коляску не позволяла гордость. Поэтому Габрэль каждый раз получая приглашение, ссылалась на занятость, на то, что отец пишет важный научный труд, а она помогает ему с материалами.

Всю зиму она крутилась как белка в колесе, занимаясь домом и библиотекой, и мысли о том, что будет дальше, старалась отодвигать в самый дальний угол.

…Вот придёт весна, тогда и решим…

И вот весна пришла. Хоть и холодная, сырая и ветреная, но вишневые и персиковые деревья проснулись, готовясь к цветению, а солнце на балконе в ясные дни уже припекало вовсю. Только не было в этой весне радости, потому что ответа на вопрос, а что же им всем делать дальше, эта весна не принесла.

Габриэль переложила корзину из одной руки в другую, и остановилась передохнуть.

…Когда же прекратится этот ненавистный ветер?

— Тпрррууу! Стоять! Стоять окаянные! — прокричал возница где-то рядом.

Мимо пронеслась коляска и остановилась шагах в двадцати. Габриэль услышала своё имя и обернулась, удерживая шляпку.