чрезвычайно высокой. Встречаем её мы в Америке и в Полинезии. И действительно – открытия последних лет заставляют думать, что современные обитатели Полинезии являются остатками великих и чрезвычайно высоко развитых народностей, чьи культуры были расцветны за много столетий до появления культуры арийской, и погибших из-за геологических катастроф. То же можно сказать и об Америке.

На основании этом можно ещё заключить, что наша культура с развитием тоже придёт к татуировке лица. Но это<го> не будет, у нас вместо татуировки должна привиться раскраска, и вот почему.

Во-первых, татуируются только раз. И татуировка так же остаётся на всю жизнь, как одно лицо – даже ещё постоянней. Правда, стиль, рисунок меняется с поколениями, и путешественники по Полинезии замечали, что там рисунок на теле стариков отличается от рисунка более молодого поколения. Но это ничего не значит. Данная татуировка остаётся символом, и известен характерный факт, что один маори в ответ на просьбу сделать автопортрет нарисовал узоры, вырезанные на его лице. Постоянство делает татуировку неприемлемой. Кроме того, она мало иллюстративна, ибо смысл данной минуты вскоре потеряет остроту и останется одна декорация. Примите во внимание социологический закон ускорения жизни – ныне в течение десятилетия человечество более эволюционирует, чем прежде в течение столетия и более – и станет ясно, почему – кроме несоответствия духу одежды и измены – татуировка неприменима к нашей культуре. Остаётся раскраска, и её-то и вводим мы. Она позволяет повседневно менять рисунок и открывает великие возможности лицу. Мы вводим её. Да здравствует раскраска. Да здравствует потому, что она властно подчиняет декоративности последнее лицо. Мы на вершине мира – и это знаменует раскраска. Да здравствует свободная раскраска потому, что, беря последнюю цитадель земли – лицо, она уводит нас в бесконечность. Смотрите же, приспешники земли, её лизоблюды и глупые враги человека – смотрите на моё изборождённое линиями лицо. Оно говорит, что культура сегодня – добыв аэроплан, беспроволочный телеграф и телефон, двигатели внутреннего сгорания и электричество, поистине взошла на [вершину мира] Гауризанкар. Оно говорит о том, что искусство после долгих скитаний приходит к всёчеству, давая столь же великие изобретения и плоды.

Грохот орудий. Взрывы, штурм. Победа, победа – земля проиграла битву, земля пр-р-р-роигр-р-рала битву. А полководцами были мы, всёки – мастера.

Оговорка – если лицо нужно убить, то это можно сделать не только раскраской, но и просто одев его. Или носить маску. Конечно, это удобнее для декоративности, но пока практические условия требуют известного отличия людей, до тех пор полное обезличение и маски неудобны. И кроме того, маски слабы в иллюстрации.

Я сказал, что мы, не желая быть односторонними, находим нужным сочетать декоратора с газетчиком, с иллюстрацией. Лицо выразительно, и эту выразительность мы убивать не хотим. Наоборот, подчеркнём.

Выразительности лица служит мимика. Она гибка, но недостаточно красноречива. Мы же хотим кричать. Кричать будет раскраска. Пусть сначала её словарь будет беден. Потом всё неожиданно может приобресть смысл. О неведомом будет нашёптывать она, ибо скажет так, как не выразить словами. Вот новая форма проповедничества. Вот ещё [одно,] почему мы за раскраску, ибо мы хотим глашатайствовать. Раскраска не только декоратор, но и газетчик. Я возвращаюсь к великому вопросу, нависшему как грозовая туча. Думаю – разогнал ли её. Мой ответ – дан – мы раскрашиваемся, следуя задаче освобождения человека от земли, желая сделать человека декоративным и выразительным ещё более. Мы стремимся к живописному лицу. В манифесте прошлого года277 я писал – мы раскрашиваемся, потому что чистое лицо противно, перестраиваем жизнь, хотим глашатайствовать о неведомом и несём на верховья бытия умноженную душу человека. На верховья бытия принесли её, на вершину Гауризанкара. Говорящим, что мы раскрашиваемся, потому что это красиво, отвечу – это мало, нас пленит не только красота, но и борьба, говорящим – раскраска протест, а это делает грязная компания Гилеи278, странствующих скоморохов279, которые, украв у нас имя и раскраску280, извратив в омерзительно реалистическое рисование свиней и псов на щеках, ныне кривляясь по провинции, назвали её [раскраску] футуристической – их спрошу – протест против кого – земли. Но это не протест, а освобождение. Против толпы. О, нечестивцы, страдающие недержанием. Или вы думаете, что творя новые ценности, мы думаем о счётах с толпой. Если вы поступаете так – хуже для вас, ибо это говорит о том, что смысл вашей жизни грязные пятаки, которые толпа бросает вам [в лицо]. Говорящим же, что мы раскрашиваемся, чтобы обратить на себя внимание, я просто плюю в лицо, и пусть жирные плевки украсят их щёки, как синие пятна – мой красный цилиндр. Спрашивают – почему мы не раскрашиваемся дома. Но раскраска – проповедничество раскраски, и что будет из того, если никто не увидит нас? Но раскраска – живописное лицо и, вынося её, мы уже уменьшаем торжество лица как оно есть.

Мой нынешний рисунок далёк от той полноты раскрашенного лица, о которой я говорю. Это просто декоративная и однотонная линия и начало слова. Но раскраска трудна и долговременная. Нанесение рисунка уже достаточно выразительный символ.

Вас занимает история. Случайно это делалось всегда, и особенно детьми и художниками. Мы же ввели в прошлом году, Ларионов и я, и вы знаете, что получилось. Вы знаете, какое улюлюканье и свист поднялись. А разве теперь стали терпимее. Разве почитатели лица готовы сдаться? В декабре в журнале Аргус мы напечатали манифест281; там писали – раскраска: заревая песнь о человеке, как горнист перед боем призывает, она борется с землёй, лицемерно притаившейся под колёсами до часа отмщения. За неистовством толпы пришло неистовство властей. Пошли судебные процессы и штрафы. Какой-то хам мне кричал в одном из ресторанов, что раскрашиваться некультурно, что к раскрашивающимся следует применять телесные наказывания, что удивляется, как меня за такую гадость ещё не выгнали <из> университета – и я думаю, тут есть согласные с ним – за что и получил хороший удар стулом. Мировой судья, судивший моего друга Михаила Ле-Дантю, живописца, нашёл, что это некультурно и нарушение общественного благочиния, приговорив к высшей мере наказания282. Как видите, наше дело попало в самую середину, ибо лицо ещё святыня и зеркало земли. Но наши дела слишком пламенеют, чтобы опасаться, мы обуреваемы силами, которых вам не одолеть. Наконец, наша молодость – зачем вы забываете это? Что поделаешь, ваше старческое шамканье. Я отлично понимаю, почему вам не разжевать этой пищи. Ведь у вас нет зубов, с вас песок