Лысые веки заморгали.

– Мне одного жаль, – буркнул мальчишка, стиснув зубы, – что я не родился в другой семье.

Миссис Конигсберг бросилась на него, чтобы… Но намерений любящей матери так никто и не узнал: блондин-осветитель перехватил ее руку и остановил фурию одним взглядом своих светлых глаз.

– Это ваш сын, мэм, – спокойно сказал он. – Будьте с ним ласковы.

Он произнес это тихо, ровным голосом и так умиротворяюще, что ошеломленная мать застыла с открытым ртом.

– Будьте же ласковы, – повторил молодой человек.

Самым ласковым здесь был он.

Режиссер, оператор и ассистентка подхватили миссис Конигсберг под мышки и без дальнейших церемоний вывели из студии вместе с отпрыском. После этого дверь заперли на засов.

Дон Льюис вытер несуществующий пот со лба.

– Перерыв на кофе! – объявил он.

Но миндалины Шик наотрез отказывались от любой жидкости. Она отыскала стул в сторонке, где потише.

Впредь она пообещала себе следить за обложками журналов. Аллан Конигсберг появится однажды в «Тайм» или «Сатердей ивнинг пост», она была в этом уверена.

Шик посидела немного, что-то ища глазами вокруг себя. Вдруг до нее дошло: не что-то, а кого-то. Ей хотелось сказать пару слов светловолосому осветителю, поблагодарить его за мальчишку. Увидев его, она привстала, но он уже выходил из студии со своим оборудованием. Шик села, чувствуя себя глупо.

– Готовы? – как из-под земли вынырнул Льюис с недопитым стаканчиком в руке. – За работу.

Девушка с достоинством поднялась и взяла курс на банки с супом.

– Если вы где-нибудь встретите мой желудок, – вздохнула она, – будьте добры, доставьте его мне.

* * *

Репетиция еще не началась. Манхэттен повела Джослина прямо к Майку, который изучал эскизы, присев в середине ряда на спинку кресла. Она представила ему Джослина из Франции («Пари-и», – вполголоса уточнил Джослин).

Хореограф насмешливо поднял бровь. Манхэттен залилась румянцем. Он принял его за ее дружка.

– Надеешься поглазеть? – сказал он Джослину. – Ба… Поверь мне, после четырех часов упражнений ножки – это всего лишь подпорки, чтобы на них стоять. Ладно, пусть только не мешает, – кивнул он, возвращаясь к рисункам. – Поторопись, цыпа, время поджимает.

Манхэттен предложила Джослину сесть где-нибудь в глубине зала, а сама побежала к кулисам. Майк дал отмашку, и репетиция началась.

Каждые десять секунд Джослин щипал себя за подбородок и щеки: ему не верилось, что это он, Джослин Бруйяр, здесь, на Бродвее, смотрит, как бьют степ два десятка девушек, все как на подбор сногсшибательные.

Даже Манхэттен преобразилась в сущую чертовку, целиком отдавшись танцу. Она притопывала, подпрыгивала, сияла… Глаз не оторвать.

Невидимый в потемках, Джослин свернулся клубочком в бархатном кресле, как эмбрион в своем органическом алькове, и пожирал глазами всё вокруг. Его накрыла, поглотила эта полная света ночь.

Чьи-то голоса внезапно вырвали его из блаженного оцепенения. Пианино смолкло. Пятки танцовщиц перестали отбивать ритм.

Среди девушек откуда ни возьмись появилось создание, скажем прямо, необычайное. Женского пола, но явно не танцовщица. В плаще из белых и золотистых перьев оно походило на птицу с ярко-красным клювом и выглядело сказочно и жутковато.

– Что вам надо, Юдора? – всполошился Майк.

– Когда кончится этот музыкальный тарарам, – ответила сверкающая птица, – может быть, я смогу наконец отрепетировать мой номер?

Хореограф в два прыжка преодолел проход и вскочил на сцену.

По цепочке кордебалета пробежал трепет. Кто вздыхал, кто закатывал глаза, кто ждал грозы, уперев руки в бока. Две хористки, присев прямо на пол, растирали щиколотки.

– Девушки не могут танцевать без музыки. И репетировать без пианино.

– А я не могу петь, когда этот олух барабанит по клавишам!

Мэнни побледнел. Хлопнула крышка рояля.

– Он или я! – взвизгнула Юдора.

– Я или она! – оглушительным эхом отозвался Мэнни.

Все остолбенели.

– С меня довольно! Я ухожу! – вдруг прорвало Мэнни. – Этой кривляке мало места, где вертеть своим толстым…

Он схватил свой пиджак, висевший на зеркале, и повернулся к ошеломленной труппе.

– Больше я не потерплю оскорблений от этой павы. Пока.

Никто не успел и глазом моргнуть, как Мэнни направился прямиком в бухгалтерию, потребовал жалованье за неделю и покинул «Рубиновую подкову», хлопнув дверью.

Майк Ониен рухнул в кресло и схватился за голову. Хористки, сбившись в стайку, молчали. Только Глория Ли отважилась подойти к гимнастическому станку и разминалась.

– Нужен пианист, иначе плохи наши дела.

– Бенни Гомес был свободен в прошлом месяце. Может быть, он еще не ангажирован. Есть еще Фэтс Леннокс, если он не в турне. Составим список?

– Отыскать пианиста для репетиций в репетиционный период? – невесело усмехнулся Майк. – Это всё равно что пытаться почесать нос ногой.

– А я могу! – отозвалась Глория Ли от станка. – Легко.

Она выгнулась и действительно большим пальцем ноги коснулась носа.

– Попробуем.

– Почесать нос?..

– Хоть из-под земли достать окаянного чертова пианиста! – рявкнул Майк.

– Если это срочно… У меня есть знакомый пианист.

Манхэттен подошла к краю сцены, заслонив рукой глаза от света.

– У меня есть знакомый пианист, – повторила она, кусая губу. – Он, правда, никогда не аккомпанировал на репетициях, но, мне кажется, справится. Остается его уговорить.

Майк вскочил на ноги.

– За этим дело не станет. Он свободен? Прямо сейчас? Работа у него в кармане. Где он?

От Манхэттен, как от Чеширского кота, видна была только улыбка. В свете огней рампы стекла ее очков казались непрозрачными.

– Здесь. Вернее, там. В дальнем углу. Джо? Джо, подойди сюда, пожалуйста!

Работа. Job.

Коттон Ходиак, хозяин «Рубиновой подковы», даже заплатил ему пятнадцать долларов аванса при подписании контракта. Джослин также узнал, что платят здесь каждый четверг, а не раз в две недели, как на заводе у отца. Жалованье ему положили тридцать один доллар.

– Дата рождения? – спросил Ходиак, царапая по бумаге.

Под тяжелыми веками обиженной черепахи, задремавшей в сизом дыму его сигары, прятались живые глаза; они ловили каждый жест, каждое выражение Джослина.