– Автоматы. Папин пунктик. Папа? Вот и француз из пансиона миссис Мерл, э-э… как тебя зовут?

– Джо Бруйяр.

– Дидо. Дидо Беззеридес.

Когда она назвала фамилию, Алисин Кролик пронесся молнией из конца в конец комнаты и исчез.

– Джо, – продолжала Дидо, – знакомься, это Просперо, папой зову его я одна. Больше пока никто не предъявлял прав.

Один из автоматов, сидевший в кресле с газетой, вдруг встал, и его пламенеющая шевелюра отделилась от неподвижной группы. Он подошел и, взяв руку Джослина в свои ладони, пожал сердечно… но больно. После этого приветствия Джослин украдкой пошевелил пальцами, восстанавливая кровообращение.

– Здравствуй, Джо, – сказал Просперо Беззеридес. – Чайник вот-вот вскипит. Благодаря тебе Чарли Уэвер избежал люмбаго. Уже который день бедолага ищет, куда бы пристроить свой зад.

– Я очень рад, – выдавил из себя Джослин, ничего не понимая. – Но объясните, черт побери, чем тут может помочь вантуз с головой жирафа?

Его подвели к усатому манекену в шляпе и брюках с подтяжками, который держал в левой руке пластмассовый стакан, а правой, улыбаясь, неподвижно тряс шейкер за барной стойкой из раскрашенного картона.

– Чарли Уэвер, бармен! – объявила Дидо. – Смотри, видишь его зад? Мы подперли его головой жирафа. То есть твоим вантузом. Иначе бедняга упадет.

– Я не успел сделать ему барный табурет, так что пока… Итак, Джо, ты приехал к нам из Франции?

И мистер Беззеридес перешел на французский:

– Я успел пожить в Марселе. Достаточно, чтобы мало-мальски овладеть вашим языком.

– Вы говорите замечательно! – воскликнул Джослин и сам удивился, вдруг ощутив прилив благодарности за возможность с кем-то поговорить на родном языке.

– Я всё поняла, – вмешалась Дидо. – Я тоже говорю по-французски.

– Бобби-соксер малость прихвастнула, – шепнул отец. – Вся ее грамматика – два года в лицее.

– Поп’ыгунья ст’екоза лето к’асное п’опела… – нараспев проговорила Дидо по-французски. – Мне трудно дается «р».

– Дидо дипломированная американка. Она родилась здесь.

– А вы? – спросил Джослин.

По восточному акценту Просперо Беззеридеса можно было догадаться, что нет.

– Он жил в Турции, а родился в Салониках, в Греции.

Джослин кивнул на крутившуюся пластинку.

– Это греческая музыка?

– Турецкое танго. Ибрагим Озгюр и Парк-Отель оркестр. Озгюр был стамбульским Рудольфом Валентино, Карлосом Гарделем Босфора.

Дидо сложила губы в насмешливую, но ласковую гримаску.

– Çok Agladim, так называется песня. Это значит «Я столько плакал».

– А я столько под нее танцевал, – тихо, как бы про себя добавил отец.

– Нетрудно догадаться о содержании, – улыбнулась Дидо. – Если это полчище скрипок тебе его еще не подсказало, Джо.

– У тебя сентиментальный отец. А твоя мама была без ума от танго, бобби-соксер. И танцевала его лучше всех. Мы с ней были королем и королевой в танцевальных залах «Пера Палас Отеля».

Просперо на минуту закрыл глаза, держа в руке заварной чайник.

– Дидо молиться готова на эту восходящую звезду эстрады, – лукаво покосился он на дочь, – этого Фрэнка Синатру. Между нами говоря, в плане скрипок этот малый может дать фору многим.

Он налил в чайник кипятка. Со своей взлохмаченной головой и неспешными движениями он выглядел этаким ученым не от мира сего, то ли профессором Косинусом, то ли Альбертом Эйнштейном. Но стоило ли вслед за миссис Мерл клеить ему ярлык «изрядного чудака»?

– Это ваша профессия? Делать автоматы?

Помешивая ложечкой в чайнике, мистер Беззеридес сделал Джослину знак сесть. Кресло оказалось мягким, уютным, каким и должно быть уважающее себя кресло. Джослин удовлетворенно вздохнул и взял протянутую ему чашку.

– Папа киномеханик в кинозале отеля «Пенсильвания», – пояснила за отца Дидо. – Ты, конечно, знаешь отель «Пенсильвания»?

– Впервые слышу.

– Да ну? Его же знают все. Из-за знаменитого свинга, который там написал Гленн Миллер… Да ты наверняка его слышал: название – номер телефона отеля.

Она сложила руки у рта, изображая трубу, и запела во всё горло:

– Tou dou lou dou… Pennsylvania Six Five Oh Oh Oh!

Джослин расхохотался. Чай был темно-зеленый и пощипывал язык, он никогда не пил такого крепкого, но ему понравилось.

– У нас во Франции не было американских фильмов всю войну, – сказал он. – Они стали появляться на экранах только после освобождения.

– Сколько же барахла прошло мимо тебя, – как будто обрадовался мистер Беззеридес, – вот это повезло! И вдвойне повезет увидеть жемчужины в этой навозной куче… Сокровища.

– Мне надо спешить! – воскликнула Дидо, оттолкнув еще наполовину недопитый чай. – Поезд уходит через час.

– Время еще есть. До вокзала недалеко.

– Транспаранты-то у меня, я должна их принести.

– Ты уезжаешь? – спросил Джослин.

– Никуда я не уезжаю. Драматург Адриан Новак едет сегодня в Вашингтон, его вызвали на Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Мы придем на вокзал, чтобы выразить ему нашу поддержку.

– Мы?

– Ассоциация «За свободу слова» студентов высшей школы «Эллери Тойфелл», а я ее вице-председатель.

– Будь осторожна. Не хотелось бы вызволять тебя из полицейского участка.

– Не беспокойся, папа. Смотри.

Дидо развернула три рулона полотна, засунутые между Эсмеральдой и грумом в ливрее.

WE LOVE YOU ADRIAN

МЫ ТВОИ ДРУЗЬЯ

ДА ЗДРАВСТВУЕТ АДРИАН НОВАК

– Ничего особенного, как у любого комитета встречи. К чему могут придраться? Но Адриан Новак будет знать, что он не один.

Она скатала все три полотнища вместе.

– Потом мы пойдем в «Слэшер», обсудим нашу стратегию поддержки Десятки.

– Десятки… Голливудской? – робко поинтересовался Джослин.

– А! Во Франции о ней тоже говорят? Им грозит тюрьма. Ох, я просто бешусь оттого, что моя страна так гнусно поступает с людьми, всего лишь позволяющими себе иметь свое мнение.

– Они коммунисты?

– Ну и что? – живо отпарировала она. – Давай тогда покатим бочку на Рузвельта за то, что он был союзником СССР во время войны! Если на то пошло, его тоже надо вывалять в грязи и предать суду, только он умер.

Джослин поднял руки, защищаясь.

– Спокойно. У меня такое впечатление, что здесь, в Америке, «коммунист» – ругательное слово.