– Я родился…

– Ладно, брось. Вот, подпиши здесь, если согласен. Или дай подписать кому-нибудь из родителей…

– Мои родители во Фран…

– Кому хочешь, я сказал. Знать ничего не хочу. Лишь бы бренчал на рояле так, чтобы расшевелить девочек.

Джослин гордо показал контракт томившейся в коридоре Манхэттен.

– Тридцать семь долларов! – прочла она. – Вот скупердяй.

Еще ошарашенный, Джослин пробормотал:

– Я думал, что это тридцать один.

Он отметил про себя, что американцы не ставят перекладинку, когда пишут семерку от руки.

– Ты не сердишься? – с тревогой спросила она. – Не будешь говорить, что я выкрутила тебе руки? Твоя учеба… Боюсь, я ляпнула, не подумав.

Джослин показал пятнадцать долларов.

– Наоборот. Мне жаль, что репетиции такие короткие. Я запишусь на вечерние курсы.

В холле Майк Ониен похлопал Джослина по спине.

– Ну ты попал. Самые божественные ножки – всё равно барабанные палочки, грохоту от них – хоть уши затыкай.

Он потер кончиком пальца свой приплюснутый боксерский нос.

– Еще раз спасибо, Джо. Ты нас здорово выручил. Приходи завтра пораньше. Надо будет кое-что обсудить.

За дверью шумела 43-я улица. Манхэттен протянула Джослину руку. Он почувствовал ее тонкую и крепкую ладошку сквозь трикотаж перчатки.

– Ты со мной в «Джибуле»?

– Мне еще надо кое-что купить.

– Хочешь, я помогу тебе донести покупки?

Девушка поблагодарила его улыбкой.

– Я бы злейшему врагу не предложила ходить со мной по магазинам.

Она ушла по 5-й авеню, а Джослин, посмотрев ей вслед, направился на север.

Контракт на месяц, тридцать семь долларов в неделю. Это сто сорок восемь долларов за игру на рояле. Во франках это… неплохие перспективы. Жизнь вновь становилась благосклонной. И прекрасной.

Он прогуливался, глазея по сторонам. И то и дело удивлялся. Урнам, совсем другим здесь. Тротуарам, не таким высоким. Пару, валившему из решетки на мостовой. Аптекарям, предлагавшим за стойкой мороженое. Киоскам, где продавали сладости и невиданные сандвичи. Зигзагам железных лестниц на фасадах домов, которые он видел только в черно-белом кино, – всё наконец предстало ему в красках.

Минут двадцать он простоял со стайкой детворы, глядя на экраны телевизоров в витрине. Телевизоры он и вовсе видел до сих пор только на картинках.

А еще здесь были супермаркеты. Джослин зашел в один, под названием «Бротиган», и пришел в восторг от широких, как улицы, проходов, где можно было брать что угодно с бесконечной череды стеллажей. Покупатели, по большей части покупательницы, катили металлические тележки, наполняя их коробками, банками и бутылками… Он долго стоял, рассматривая яркие пакетики. Судя по надписи, это было картофельное пюре. В хлопьях? Джослин встряхнул пакетик. Как может выглядеть порошковый картофель? А консервированный томатный суп? Американская еда была полна сюрпризов.

Он купил коробку носовых платков… бумажных. «Клинекс» – странное название. Джослин достал из кармана свой платочек, батистовый, бежевый в коричневую клетку, подшитый вручную, с аккуратными складками от утюга: мама гладила его в дорогу. А те – просто белые листочки, тонкие и мягкие; высморкался и выбросил. Он вложит парочку в следующее письмо маме. То-то она удивится…

Джослин остановился послушать уличного скрипача, игравшего We’re in the Money на тротуаре перед зданием Мэдисон-сквер-гарден. Воровато оглядевшись вокруг, музыкант перестал играть и открыл скрипичный футляр. А футляр-то оказался набит листовками к президентским выборам. Скрипач сунул одну Джослину и как ни в чем не бывало заиграл «Бесаме мучо». Листовка не была подписана, но призывала голосовать за Уоллеса и трудовой народ. Джослин жестом поблагодарил музыканта. Всё это казалось ему довольно-таки забавным.

Перед 72-й улицей Бродвей пересекает газон. На одной из скамеек кто-то забыл старый номер «Нью-Йоркера». Над головой тихонько шелестели в янтарном воздухе листья платана, и Джослин присел почитать. В журнале писали о блокаде Берлина, о молодом государстве Израиль, о боксере Марселе Сердане, но больше всего потряс Джослина рассказ под названием «Хорошо ловится рыбка-бананка» незнакомого ему писателя.

Он перечитал его дважды и еще долго сидел на скамейке среди осенних листьев, с легким шорохом сыпавшихся сверху рыжим дождем. Определенно, в этот день хорошо читалась рыбка-бананка.

* * *

– Эй! – окликнул его знакомый голос. – Стой!

В эркерном окне соседнего дома, как в рамке, стояла вчерашняя девушка. Та самая, с чудной фамилией, похожей на слово «чудной», – да-да, Алисин Кролик юркнул под носом у Джослина, когда миссис Мерл назвала ее в первый раз. Эта фамилия была связана с чем-то приятным, она так и вертелась на языке, но никак не вспоминалась.

На сей раз не было ни тусклого ореола фонаря, ложившегося бликами на ее щеки, ни огонька тыквы, а задорно и ярко светило солнце, поэтому при виде ее Джослин сделал целый ряд потрясающих открытий.

Конский хвостик, дерзкий, непослушный, норовящий рассыпаться, как живой. Заколки, много заколок, и все разных цветов. Чуть раздвинутые в беззвучном смехе передние зубы. Глаза, затененные густыми ресницами.

– Чарли Уэверу будет нужна твоя жирафа еще день или два. Папа хочет поблагодарить тебя лично.

Она прислушалась к кому-то внутри, снова повернулась к Джослину.

– Папа спрашивает, найдется ли у тебя время выпить кипяточку с сухими листьями?

Она так сильно перегнулась через подоконник, что верхняя ее половина почти висела за окном.

– Ты не обязан, – добавила она вполголоса. – Между нами говоря, я тебя пойму, если…

– Я всё слышу, бобби-соксер! – крикнул мужской голос в доме.

– Я с удовольствием выпью с вами чаю, – поспешно сказал Джослин. – Если имеется в виду чай.

– Папа так это называет. Сейчас спущусь, открою.

Вскоре она появилась на соседнем крыльце, по ту сторону ограды, в той же коричневой юбочке-трапеции и закатанных белых носочках. Цвет ее волос и глаз напомнил Джослину мед с каштанов в Сент-Ильё, густой и очень темный, с легкой вибрацией внутри, точно следами отбушевавшей бури, казалось, будто пчелы оставили в нем чуть-чуть своего жужжания и кипучей суеты роя.

Джослин поднялся вслед за девушкой в гостиную, где патефон играл под сурдинку незнакомую музыку, странную и печальную. Он вдруг оказался в окружении множества фигур в ярких нарядах, которые молча смотрели на него неподвижными глазами.

– Это… марионетки? – воскликнул он, когда прошел первый миг изумления (некоторые фигуры были в натуральную величину).