«Осенью 1901 года по поводу законодательного регулирования шли ожесточенные споры, – пишет историк Майкл Уиллрич. – Через несколько месяцев оно стало федеральным законом». В этот промежуток времени произошла вспышка натуральной оспы в Кэмдене (штат Нью-Джерси), где девять детей умерли от противооспенной вакцины, зараженной клостридиями столбняка. В течение следующего столетия производство вакцин стало одной из наиболее успешно регулируемых отраслей медицинской промышленности. Производство и испытания вакцин в настоящее время контролируются Управлением по контролю пищевых продуктов и лекарственных средств (FDA) и Центрами по контролю и профилактике заболеваний (CDC), а безопасность вакцины периодически проверяется методами обзоров литературных данных, выполняемых Институтом медицины. Вакцины являются объектом постоянного текущего наблюдения с использованием национальной базы данных, куда стекаются все сообщения о побочных эффектах, а также базы данных, где можно проследить все медицинские документы крупнейших американских госпиталей. Но наличие такой тщательной регуляции сильно напоминает ее полное отсутствие из-за того, что вся эта система невидима постороннему глазу.

«Что еще есть в воздухе того, чего я не могу видеть?» – спросил меня сын, когда я объяснила ему, что такое радиоволны. Я рассказываю ему о рентгеновских лучах и о микроволновом излучении. Я умолкаю, думая, стоит ли говорить о радоне и загрязнении окружающей среды, но тему подхватывает муж и начинает говорить о солнечном свете. «От взрывов на Солнце получаются маленькие-маленькие частицы – их называют нейтрино, – рассказывает он сыну. – Они летят от солнца и пролетают сквозь атмосферу. Они так малы, что пролетают сквозь наши тела, но мы этого даже не замечаем. Ты только подумай, маленькие кусочки солнца все время проливаются на нас! В нас есть солнечный свет!»

Я очень благодарна мужу за эту оду невидимому, потому что я только что прочитала «Молчание весны» и моя голова забита совсем другими невидимками. «В этом новом универсальном загрязнении окружающей среды, – пишет Карсон, – основными злодеями являются вредные химикаты, которые, как невидимые союзники радиации, изменяют глубинную природу мира – глубинную природу самой его жизни». Вероятно, это так, напоминает мне муж, но радиация может принимать и форму видимого солнечного света.

В этом есть какой-то роскошный азарт – чувствовать угрозу со стороны чего-то невидимого. В Чикаго, где за год после рождения моего сына были застрелены 677 детей, я, каким-то непостижимым образом, все же больше интересуюсь неосязаемой угрозой. В других частях города двухлетние дети получают пулевые ранения, а я волнуюсь из-за вредности краски, которая отшелушивается от игрушек моего ребенка и осыпается со стен его комнаты. Я боюсь опасности, вплетенной в ткани его одежды, витающей в воздухе, которым он дышит, в воде, которую он пьет, и во вредной пище, которой я его кормлю.

Если мы будем воспринимать нас самих как существ, живущих в мире невидимого зла, то иммунная система, по большей части концептуальная сущность, чья задача состоит в защите людей от невидимых угроз, неизбежно приобретет раздутую значимость и станет в наших глазах выполнять искаженную, несвойственную ей функцию. «Подвергающаяся опасности “иммунная система”, – отмечает врач Майкл Фицпатрик, – является метафорой довлеющего над нами ощущения уязвимости человека перед лицом враждебного мира».

Термин «иммунная система», считает он, был, вероятно, метафорой с момента его появления. В медицинском контексте словом «система» по традиции обозначают совокупность органов или тканей, но иммунологи, первыми взявшие этот термин на вооружение, понимали его в более широком смысле. «Почему термин “иммунная система” был принят так широко и так быстро?» – спрашивает историк иммунологии Анна-Мари Мулен. Ответ, предполагает она, кроется в «лингвистической универсальности» термина, который подразумевает множество концепций и допускает множественные толкования. Термин этот был подхвачен общественным мейнстримом всего через несколько лет после своего введения в науку и в популярный обиход вошел в семидесятые годы. «Несмотря на то что термин этот был заимствован из научной иммунологии, – пишет Фицпатрик, – его новый смысл был наполнен идеями, пришедшими из влиятельных современных тенденций, преимущественно из экологии, альтернативной медицины и мистицизма Нью-Эйдж».

Иммунная система приобрела еще большее значение благодаря возникновению в недрах естественных и общественных наук теории систем. Теория систем, как пишет антрополог Эмили Мартин, стала всепроникающей моделью, согласно которой мы теперь мыслим наше окружение и наши собственные организмы. Если раньше наиболее доступной метафорой организма была машина с ее конкретными деталями, то теперь мы склонны думать об организме как о сложной системе – чувствующем нелинейном поле, элементы которого связаны сложными регуляторными механизмами.

«В чем заключаются возможные или вероятные следствия мышления об организме как о сложной системе?» – спрашивает Мартин и отвечает: «Первое следствие может быть описано как парадокс ощущения ответственности за все и одновременное ощущение своего полного бессилия; этот парадокс можно охарактеризовать как полномочное бессилие». Если человек, по крайней мере отчасти, ощущает ответственность за свое собственное здоровье, объясняет она, но понимает, что организм представляет собой сложную систему, связанную с другими сложными системами, включая общество и окружающий мир, задача контроля всех факторов, которые могут повлиять на здоровье, становится невыполнимой.

Ощущение ответственности за все и одновременно бессилия является, как мне кажется, хорошим описанием эмоционального состояния, характерного для граждан этой страны. Наша представительная демократия одаривает нас полномочным бессилием. Это проблема управления, но также, как полагает Рэйчел Карсон, и нечто другое. «Для каждого из нас, как и для мичиганских дроздов и лососей Мирамичи, – пишет она, – это проблема экологии, взаимодействия и взаимозависимости».

* * *

«Всякий рожденный обладает двойным гражданством – в царстве здоровья и в царстве болезни, – пишет Сьюзен Сонтаг во введении к книге “Болезнь как метафора”. – Несмотря на то что все мы предпочитаем пользоваться только хорошим паспортом, рано или поздно каждому из нас, по меньшей мере на некоторое время, приходится вспоминать и о гражданстве другого царства».

Сонтаг писала эти строки, когда проходила лечение от рака, не зная, сколько ей осталось жить. Она писала, как признавалась позже, чтобы «успокоить разгулявшееся воображение». Те из нас, кто прожил большую часть отмеренного ему срока в царстве здоровья, могут считать свое воображение навсегда умиротворенным. Не все из нас думают о здоровье как о преходящем состоянии, из которого мы можем быть изгнаны внезапно и без предупреждения. Некоторые даже готовы признать здоровье своей подлинной идентичностью. «Я здоров», – говорим мы друг другу, имея в виду, что едим определенные виды пищи и избегаем других, что мы занимаемся спортом и не курим. Подразумевается, что здоровье – это награда за наш образ жизни и этот образ жизни является особой разновидностью иммунитета. Если здоровье становится идентичностью, то болезнь становится не событием, приключившимся с нами, а сущностью, определяющей то, кем мы являемся. Ваш образ жизни, в том смысле, в каком это понятие рассматривается в младших классах средней школы, может быть либо чистым, либо грязным; безопасным или опасным, свободным от болезней или предрасполагающим к болезням. Уроки основ жизни, когда я училась в школе, были посвящены просвещению относительно СПИДа. Это было уже в разгар эпидемии, и нам постоянно напоминали, в то время как мы знали все о путях передачи этой болезни, что СПИДом невозможно заразиться при поверхностном случайном контакте. Для того чтобы внушить нам сострадание к инфицированным, нам показали документальный фильм о мальчике с гемофилией, который заразился СПИДом в результате переливания зараженной крови. Он не вел рискованный образ жизни, от которого нас предостерегали в школе, и главный смысл демонстрации фильма заключался в том, что существуют и невинные жертвы этой болезни. По умолчанию становилось ясно, что в болезни этого ребенка были виноваты другие люди.