Роман «Дракула» был опубликован в 1897 году, когда реформа образования в Британии привела к беспрецедентному росту грамотности населения. Информация обрела новые пути распространения и стала доходить до людей, до которых прежде она не доходила. Кроме того, это было время бурного развития технологий, которые неузнаваемо изменили жизнь людей. Другими словами, это было время, в чем-то похожее на наше.

В «Дракуле» изображены многие изобретения того времени, в том числе пишущая машинка. Утверждение нового – это «совершенная месть старому со стороны девятнадцатого века, – как замечает один из персонажей, но тут же зловеще добавляет: – Но тем не менее, если мои чувства меня не обманывают, прежние столетия тоже обладали и до сих пор обладают своей мощью, которую не может убить простая “современность”». Героиня «Дракулы» – работающая женщина, которая печатает на машинке свой дневник и заодно перепечатывает ряд документов, которые все вместе и образуют роман. Мера, в которой сюжет зависит от пишущей машинки, позволяет думать, что эта книга, помимо прочего, повествует о технологиях воспроизведения информации. Вероятно, Брэм Стокер был настроен весьма оптимистично в отношении этих технологий, потому что в книге они вносят свой вклад в торжество добра над злом. Но тревога по поводу неопределенности современной жизни тоже является движущей силой сюжета, и, как было сказано в одной критической статье 1897 года, вампира в конце концов убивают в абсолютно средневековом стиле: англичанин его обезглавливает, а американец вонзает в сердце охотничий нож.

В «Дракуле» нет одного рассказчика. История развертывается в виде многочисленных дневниковых записей, писем и газетных статей. Каждый из этих документов фиксирует наблюдения людей, ставших свидетелями злодеяний Дракулы, и только совокупность этих наблюдений дает возможность главным героям романа прийти к выводу, что они имеют дело с вампиром. В самом начале книги один из персонажей отмечает в своем дневнике после первой встречи с Дракулой, что его рука холодна, как «рука покойника, а не живого человека», но Дракулу разоблачают как зомби лишь много позже. Читатель, имея доступ ко всем документам, понимает истину намного раньше героев книги.

Охотники за вампиром ссылаются на документы так часто, как будто их свидетельства без этих документов не существуют. «По всему тексту настойчиво проводится мысль, – пишет литературный критик Аллан Джонсон, – о фундаментальной ценности записанных, эмпирических знаний в борьбе против таинственного неизвестного». Дракула – это неизвестная величина настолько же, насколько он – болезнь. Роман спрашивает: как мы знаем, что мы это знаем? Этот вопрос должен привести читателя в смятение, и сейчас, больше ста лет спустя, этот вопрос продолжает волновать и вызывать смятение.

Незадолго до отъезда из Лондона граф Дракула мстит своим преследователям, предав огню все оригиналы документов, все дневники, письма и все записи о наблюдениях. Остается только машинописная копия этих документов, что, как должен понять читатель, и есть роман, который он только что прочитал. Поскольку это копия, а не оригинал, ей, как замечает в конце книги один из героев, не стоит верить. «Мы едва ли имеем право просить кого бы то ни было, даже если бы очень этого захотели, – пишет он, – принять это как доказательство правдивости этой дикой истории».

Знание по самой своей природе всегда является неполным. «Ученый никогда не может быть абсолютно уверен в своей правоте», – напоминает нам ученый Ричард Фейнман. Также не может быть уверен и поэт, утверждает вместе с Фейнманом поэт Джон Китс. «Способностью к отрицанию» называл Китс способность пребывать в неопределенности. Моя мать, поэтесса, внушала мне эту способность с детства. «Ты должна стереть себя», – говорила мать, имея в виду необходимость отказаться от всего, что, как мне кажется, я знаю. Надо «жить вопросами», как пишет Райнер Мария Рильке в «Письме к молодому поэту». Это, как напоминает мне мать, есть необходимое свойство не только поэзии, но и материнства – мы должны жить вопросами, которые задают наши дети.

* * *

Вскоре после того, как сыну исполнилось четыре года, я, держа его, мирно спавшего, на руках, как новорожденного-переростка, слушала врача, которая говорила мне, что его (моего сына) аллергия может стать реальной угрозой его здоровью. К диагнозу аллергии привели отчасти мои наблюдения, но в тот момент, глядя, как мирно спит мой мальчик, я сомневалась в моих предположениях и в словах врача: казалось, что ему ничто не может угрожать. После того как врач ушла из кабинета, медсестра показала мне шприц-ручку и научила пользоваться им, в случае если у моего сына вдруг возникнет аллергическая реакция на орехи. «Я все понимаю, – сказала она, видя, как наполнились слезами мои глаза, когда сестра показала мне, как надо с силой уколоть шприцом бедро. – Но я надеюсь, что вам никогда не придется это делать». Позже я дисциплинированно прочитала всю информацию, которую сообщила мне врач, но втайне я была уверена, что все это неправда и что еда не может причинить вред моему ребенку.

В длинном списке вещей, которых моему сыну следовало избегать, одна привлекла мое внимание – прививка от сезонного гриппа. Дети с аллергией на яйца могут отреагировать аллергией на эту вакцину, так как ее выращивают в куриных яйцах. Моему сыну к тому времени уже делали прививки от гриппа, и он ел яйца, и я видела что-то нелепое в возможности того, что эта вакцина может представлять для мальчика какую-то особую угрозу. Следуя логике древнегреческого мифа, я думала о том, что, наверное, мой интерес к иммунологии каким-то непостижимым образом навлек на него дисфункцию иммунитета. Может быть, это я, как незадачливый Дедал, снабдила моего несчастного Икара слишком хрупкими крыльями.

Я не стала признаваться врачу в этом страхе и вместо этого спросила ее, что я сделала не так, не стали ли какие-то мои действия причиной аллергии у ребенка. Я надеялась обратить вред вспять или, во всяком случае, остановить его. Вначале до меня не доходило, что, возможно, я ни в чем не виновата. Врач, сама мать, потратила немало времени, убеждая меня в том, что, хотя причины аллергии не совсем ясны, я, вероятно, ничего не могла изменить. Мы с мужем и сами страдаем аллергией, так что даже если меня и можно в чем-то обвинить, так только в носительстве определенных генов. Этот ответ меня не удовлетворил. Как не удовлетворило меня и то, что потом читала об аллергии, о которой, как кажется, мы очень мало знаем.

В «Дневнике чумного года» Даниэля Дефо есть одно место, где рассказчик размышляет о том, как именно болезнь находит своих жертв. Рассказчик, в отличие от многих других людей, не верит, что это просто «небесная кара». Он уверен, что болезнь передается от одного человека другому. «Она распространяется инфекцией, то есть, можно сказать, за счет испарений, дымов, или пота, или зловония язв, покрывающих тело больного, или других путей, которых не знают и врачи…» Действительно, пройдет больше ста пятидесяти лет, прежде чем люди поймут, что болезнь передается блохами.

По мере того как распространяется чума, рассказчик все сильнее проникается убеждением, что здесь действует какая-то зараза; некоторые намекают на микробную теорию, но он отвергает ее. Идея «невидимых тварей, проникающих в тело с дыханием или даже через поры кожи с воздухом и порождающих или испускающих яды», представляется ему маловероятной. Он слышал о том, что если чумной больной подышит на стекло, «то под микроскопом на этом стекле становятся видны странные чудовища ужасающих форм, например драконы, змеи и черти, на которых страшно смотреть. Но я не верю, что это правда». Столкнувшись с чумой и будучи не в силах объяснить собственные наблюдения, рассказчик вынужден удовлетвориться невероятными теориями и чистыми умозрениями. Сейчас, несколько столетий спустя, я нахожу эти затруднения зловеще знакомыми.