Я выдохнула. Мужчины, засмеявшиеся при моих первых словах, смеяться перестали и смотрели на меня как на заговорившую кошку или обезьянку. Ульяна произнесла:

– Ты не говорила, что тебя зовут в честь хомяка.

– Да, – пожала плечами я и убрала за ухо выбившуюся прядь. – В честь хомяка.

Андреев улыбнулся.

– Вот, Игорь Зурабович, это молодая поросль. Попробуйте вложите им в головы свои мысли. Это не так-то просто, потому что в их головах уже есть другие мысли, и, надо признать, не самые глупые.

– Я надеюсь, перерыв закончен? – сухо спросил Сулидзе. – У меня осталось… тридцать нет… уже десять минут на разговор с вами. Дальше мне надо ехать в Думу.

– Говорят, что вы – одна из самых удачных форм кремлевской оппозиции, – сказала Ульяна. – Это правда?

– Сереж… – Сулидзе страшно улыбнулся. – Предупреждать надо было, что здесь будет цирк.

Андреев вскинул на него смеющиеся глаза, но ничего не сказал про первую профессию Сулидзе. Не знаю, успела ли Ульяна, так же как я, прочитать, кем раньше был Игорь Зурабович, но и она ничего больше не сказала. Я – тем более. Я и так сидела, чуть сжавшись, потому что не была уверена, что надо было это говорить. Это же не мальчиков с философского на место ставить или наших трех каприз-выпендрежников, никак не определившихся, кем им быть – клоунами или лидерами, мальчиками или девочками, брутальными или нежными и ранимыми, нуждающимися в постоянной защите и опеке со стороны сильной женщины.

– У нас формат свободный, товарищ Сулидзе, – легко улыбнулся Андреев. – Продолжайте, пожалуйста, в любом случае, ведь вам тоже это нужно. Моя аудитория – сто тысяч человек как минимум. Сеня, поехали.

Мне казалось, что Сене не нужно было никуда «ехать», он и так всё снимал с огромным удовольствием. Вот это материал, а не скучные разговоры о единстве, несуществующем и невозможном, некоего «левого» движения, рядовые участники которого в основном возлежат дома на диванах с мобильным устройством в руках и, попивая горячий чай с конфетами и плюшками или холодное пиво с вяленой рыбой, разоряются в Интернете. Кто из них выйдет на улицу с протестом, кто из них вообще способен на какие-то действия? Именно поэтому праволиберальная оппозиция пробует настраивать самых несмышленышей, подростков и детей, у которых еще нет прав голосовать или участвовать в чем-то серьезном, потому что, кроме них, на улицу никто не пойдет, а они – с огромным удовольствием. Наверное, не пойдет, не знаю… Андреев на улицы выводить никого пока не пробовал. Я бы за Андреевым пошла – больше ни за кем. И то, если честно, не знаю, что бы мною руководило. Идея или что-то другое. Например, желание всегда быть рядом с ним – во всем, что бы он ни делал.

– Давайте вернемся к истокам, – вдруг вкрадчиво заговорил Сулидзе. – Не к Ветхому Завету, который сейчас цитировала грамотная студентка, – я верно понял, вы ведь еще учитесь? Вернемся на сто лет назад. Те, кто делали революцию, боролись за то, чтобы людьми назывались не два-три процента господствующего класса, а все люди. Чтобы все имели право на человеческую жизнь…

– Можно ближе к сегодняшнему дню? – перебил его Андреев. – Я согласен с каждым вашим словом, но нашим слушателям важно знать – что же нам делать, чтобы не сидеть по пяти – семи разным подвалам или, простите, – он улыбнулся, – по красивым залам с бархатными креслами, как некоторые из присутствующих, имеющих здание в центре Москвы, в котором можно вести революционную пропаганду и политическую борьбу с режимом…

– Что такое коммунизм? – прервал его Сулидзе, раздувая ноздри. – Вы объясняли своим последователям? Как вы это объясняли? А ответ прост: коммунизм – это максимальное раскрытие творческого потенциала каждого.

– Лукаво… – коротко засмеялся Андреев. – Крайне лукаво. То есть это не коллективная собственность на средства производства, это не отсутствие какой-либо собственности вообще, а развитие личности?

– Именно так. И к этому надо стремиться.

– Вот и ответ, – Андреев повернулся к центральной камере, – друзья. Игорь Зурабович зовет к саморазвитию. А саморазвитие возможно даже при рабовладении. Почему бы рабу в свободное от рабского труда и побоев время не писать стихи и поэмы, басни и эпиграммы? Не рисовать и не лепить?

– Передергиваете, – Сулидзе страшно улыбался.

– Вот и поговорили, – развел руками Андреев. – Я надеюсь, это не последний наш с вами разговор, потому что искать пути сближения нужно. Но мне кажется, что сейчас мы с вами на разных полюсах, дальше, чем…

Сулидзе, не дослушав, встал, бешено посмотрел на Андреева, потом в камеру… Ощущение было, что он только что-то яростное говорил или вот-вот скажет… Но он молча посмотрел (я-то знаю, это его обычный трюк), молча прошел через «студию», Андреев махал и шипел Сене: «Снимай, снимай одной камерой в затылок! Веди до двери!»

Сулидзе, конечно, слышал это, но ушел с прямой спиной, рванул на себя дверь, та, как нарочно, открылась не сразу, Сулидзе рванул еще раз и хлопнул так, что из стены, обитой звуконепроницаемыми панелями (какой в них толк, если все равно на окне фанера?), посыпалось что-то серое. Это было красиво, как постановочный уход. Наверное, представления, которые устраивал Сулидзе в цирках нескольких провинциальных городов, были музыкальны и четко простроены. Он – талантливый человек, неординарный, это понятно. Но чего на самом деле хочет? Очевидно, власти. Над умами – пусть не сотен миллионов, а нескольких тысяч людей, но власти полной, единоличной, всепоглощающей. Пришел – и растворился в Сулидзе, в его разговорах, бешеных глазах, в его странной логике, неверно увязывающей понятные и всем известные вещи, в его теориях, казалось бы, безобидных…

– Про хомяка – это было сильно. Такая фигура снижения, что даже Игорь Зурабович на секунду опешил, – улыбнулся Андреев мне, когда вся известка осыпалась со стены.

– Это правда, – пожала я плечами.

– А ты, Надя, на самом деле – феечка, как я сразу этого не понял, – Андреев говорил просто, без всякой лишней позы. Был такой милый, близкий, почти домашний… И он так произнес мое имя, так тепло, мягко…

У меня застучало сердце и мгновенно пересохло во рту. Ничего оригинального я придумать в ответ не смогла и тоже улыбнулась.

– Сеня, – позвал Андреев, – погоди, ты курить собрался? Сделай-ка нам хороший снимок. Напишу, что нашел директоров. Чтобы больше народ не волновался. Вы ведь останетесь у меня, товарищ Надя и товарищ Ульяна?

Мы переглянулись и засмеялись. Если перевести в слова наш смех, то это вышел бы такой красноречивый диалог, столько было сказано этим смехом!.. Но мы не произнесли ни слова, хотя отлично друг друга поняли. Да, конечно, лучше бы каждая из нас пришла по отдельности. Но не пришла же! Я – из трусости и смущения, Ульяна – не знаю почему. Возможно, тоже из неуверенности. К тому же Ульяна держится так, что ее невозможно заподозрить в нежных чувствах к Андрееву. Я тоже стараюсь никак не проявлять своей особой к нему симпатии. Я надеюсь, что он даже не догадывается, почему мы к нему пришли. Мы, конечно, за коммунизм, но если бы Андреев был расплывшейся котлетой, обрюзгшей, сопящей, а не подтянутым, стройным, быстрым, симпатичным кареглазым, белозубым… и… и вообще… самым лучшим… – пошли бы мы к нему в «директора»? Или боролись бы за справедливое устройство мира в другом месте?