Когда я была маленькой, я слушала, как сказки, бабушкины рассуждения о «другой жизни», которую она, разумеется, не помнит (она родилась уже после войны). Но теперь я к ним отношусь иначе и пытаюсь понять истоки бабушкиного упорного монархизма и нелюбви к советскому строю. У бабушки это на чисто эфемерном уровне. Никого из наших ближайших родственников не репрессировали, никого не раскулачили и не расстреляли. Правда, в этой квартире, где мы сейчас живем, когда-то жил врач, который был то ли сватом, то ли четвероюродным братом бабушкиного двоюродного прадеда, который жил в другом доме, дальше по нашей линии, и у него отобрали квартиру, оставили только одну, самую маленькую комнату… А у прадеда была парализованная мать и трое детей, и он не сбежал, не уехал, остался жить в Советской России, терпел все, что ему доставалось, пошел на службу, он был военным инженером. И вот этот врач оставил какие-то записки, которые бабушка читала в детстве и до сих пор их отлично помнит.

Сами записки куда-то пропали, но бабушка цитирует их наизусть. Я предложила ей однажды записать это в виде воспоминаний или лучше – романа. Вышло бы здорово. Потому что бабушка рассказывает такие подробности жизни людей в бурные и страшные годы после революции, о которых она якобы читала в воспоминаниях и которые забыть теперь не может, что у нее получилась бы очень интересная книга. Но бабушка отнекивается и отмахивается, не решается сесть и начать писать.

– Расскажешь мне о «другой жизни»? – попросила я, налив еще чаю. – Давно что-то ты не рассказывала. Хочешь, ты ляжешь у себя в комнате, а я с тобой посижу.

– Не надо со мной сидеть! Я тебе не больная! – ответила бабушка. – Я сама с тобой посижу, вон ты бледная какая!

– У меня благородная бледность, ба, – засмеялась я.

– Ты мне лучше расскажи что-нибудь, что там в твоей Москве, какие люди?

– Разные.

– А что, тебе никто не нравится, кроме этого левого журналиста?

– Откуда ты знаешь, что он левый? – удивилась я.

Бабушка кивнула на свой телефон:

– Посмотрела уже. Не отсталая. Про него даже в Википедии есть статья.

– Да понятно, что ты у меня самая продвинутая. – Я попыталась поцеловать бабушку, та отодвинула меня.

– Мне не подходит, что ты стала обращаться со мной как со слабой полоумной старушкой.

– Ба…

– Не надо, Надя, пожалуйста!

– Договорились. Нет, мне никто больше не нравится.

– А кавалеры есть?

Я поколебалась.

– Не хочешь говорить?

– Нет, просто не знаю. Есть парень, которому я нравлюсь, но он вряд ли считает себя моим кавалером.

– А ты?

– У него ноги, ба, как два батона. И глупый смех. И с интеллектом проблемы.

– В профтехучилище учится?

– На философском, ба, на платном.

– Ладно! Скажи мне лучше, а как Андреев в жизни?

– Да я его в жизни мало видела, вот сегодня, например… – Я поколебалась. Надо это бабушке рассказывать? Как она отнесется вообще ко всей этой истории? Может, я зря начала…

– А что было сегодня? – так легко спросила бабушка, что я решила – лучше рассказать, чтобы успокоить ее.

– Не переживай, все происходило в довольно официальной обстановке. Мы с Ульяной первый раз были у него в студии, которую и студией трудно назвать… Ему нужен был администратор, директор. Вот мы и пришли, вдвоем, на практику…

– А он глаз на тебя положил?

– Не знаю, ба. Думаю, ему Ульяна больше понравилась.

– Ты – красавица.

– Она меня затмевает, – вздохнула я, – это раз. Два – я смотрю в зеркало и никаких там красавиц не вижу.

– С трудом могу себе представить, чтобы тебя кто-то затмил. И это совершенно не важно.

Бабушка стала рассказывать о том, как она познакомилась с дедушкой. Я знала эту замечательную историю наизусть. Дедушка увидел ее в автобусе, вечером, бабушка ехала домой после учебы, она работала и училась на вечернем. Народу было мало, дедушка видел ее только со спины и всё хотел взглянуть в лицо. Но бабушка стояла и смотрела в заднее окно. И дедушка влюбился в нее со спины. Бабушка была в темно-синем пальто из мягкой ткани, сшитом в талию, пальто сшила ей ее мама, моя прабабушка. В талию пальто в бабушкины времена купить было невозможно, поэтому, в том числе, бабушка времена своей молодости ругает и не любит. У моей прабабушки были такие же светлые волосы, как у меня. Ни у бабушки, ни у мамы таких волос нет и, пока не появилась я, они думали, что этот ген, слабый, гораздо более слабый, чем ген темноволосых людей, размылся и пропал.

Мой будущий дед вышел за бабушкой из автобуса, так и не видя лица, просто очарованный ее фигуркой и легкой походкой (бабушка до сих пор ходит, как будто слегка пританцовывая, – представляю, как она ходила в молодости!), и шел за ней на небольшом расстоянии, пока бабушка резко не обернулась, потому что она слышала, что кто-то идет за ней вечером, боялась и решила сразу положить конец своему страху – не убегать, а развернуться и посмотреть этому человеку прямо в лицо! Дедушка был потрясен бабушкиной красотой и белой меховой опушкой ее воротника, бабушка уверена, что если бы не опушка, он не разглядел бы сразу, как она хороша. А опушка-то – из «другой жизни»! Это какая-то древняя опушка, тоже пережившая войны и катаклизмы, ее привезла прабабушка из Сибири, где она была в войну в эвакуации. Опушка, к сожалению, не дожила до наших дней, бабушка ее выбросила в одну из «генеральных чисток», как она называет весенние перетряски вещей и уборку, и теперь очень об этом жалеет.

Я так к вещам не отношусь. Есть, конечно, в некоторых старых вещах частица того времени, в котором они были сделаны, но не во всех. Другое дело – одежда, сшитая или связанная руками, в ней есть старание и доброта того человека, который одежду делал. Например, у меня есть темно-зеленый шарф, который мне в отпуске связала мама. Почему она вязала его из такой шерсти – не знаю, наверное, что нашла на даче, из того и вязала. Мама вяжет редко, у нее нет времени, но в отпуске иногда любит делать что-то руками.

Цвет мне не очень нравится, но я этот шарф надеваю, когда чувствую, что могу заболеть. Горло проходит безо всяких спреев, полосканий и таблеток. Надо просто плотно замотать его маминым шарфом и представить при этом маму, как она сосредоточенно, как будто за хирургическим столом, вяжет петельку за петелькой и поднимает на меня глаза – серьезные и чуть-чуть нездешние. У мамы такие глаза, она никогда сюда, к нам, в наши глупые разговоры и смешки, до конца не приходит. Я уверена, что вовсе не все хирурги такие. Мама больше похожа на ученого, который живет в своем мире. Но я ее люблю и… побаиваюсь. Это не мешает мне восхищаться ею. А бабушку люблю и вовсе не боюсь, хотя воспитывала меня в основном бабушка, она же и ругала, и даже пыталась наказывать – за вранье, к примеру.

Наказания были разные – она не давала мне сладкого несколько дней, на даче не разрешала выходить на улицу к сверстникам, пару раз дергала за ухо, но это вызвало противоположную реакцию – я стала еще хуже себя вести, и бабушка вовремя вернулась к более гуманным способам воспитания. Наверное, она своего добилась – я не умею складно врать. И это не совсем удобное свойство. Иногда нужно соврать, чтобы сгладить неловкость, чтобы не рассказывать о себе то, что вовсе не всем нужно знать, ложь имеет разный смысл и разные формы. Сказка – тоже ложь, так даже в древней поговорке говорится. А без сказок мир был бы пуст и бесцветен. И это тоже наш старый спор с бабушкой.