Я провел те последние вечера с мамой, планируя похороны и слушая ее байки. Когда было поздно и она засыпала, я гулял по улицам вокруг ее дома. Такие улицы я не любил никогда – кругом сплошные универмаги, забегаловки, квадратные бетонные здания в квадратно-спланированных кварталах. За углом находился супермаркет, занимавший пять с лишним акров, а через улицу – торговый центр таких размеров, что покупатели обычно перемещались на машинах из одного конца в другой. Я гулял в одиночку: людей никого, бесконечный поток машин.

Но моя мать любила все это: свой дом, соседей, магазинчики, спрятанные в бетонных джунглях. Пока гулял, я вспомнил, что случилось много лет назад, когда умирал отец. Я подвозил маму куда-то на восток вдоль Десятой автострады, где-то на полпути к Сан-Бернардино, что-то там забрать. Уже не помню, что это было, – кажется, что-то бюрократическое. Запомнилось лишь одно – мое нежелание ехать в эту глушь. В конце концов мы добрались туда: вечерняя школа для взрослых, выстроенная целиком из бетонных блоков, – нам там сообщили, что бумажка, за которой мы ехали, еще не готова, и нам пришлось ждать почти час. Мы сидели во дворе на такой жаре, что видно было, как раскаленный воздух поднимается над асфальтом. Рядом стояла какая-то битая жизнью конструкция, напоминающая огромный, кое-как построенный сарай, окруженный металлической сеткой. Мы ждали – мама улыбалась, а я жарился заживо, – и вдруг она произнесла:

– Правда, красиво?

Она указала на сооружение за сеткой.

– Что?

– Это курятник. Видишь? – я пригляделся и понял, что она права. – Его построили люди из класса для необучаемых. Птиц там пока нет, но когда-нибудь они там будут. Было бы здорово, а?

Размышляя о том курятнике и вновь о матери, я смог различить две картины. На одной – самая обыкновенная женщина, проведшая жизнь в тихом разочаровании, какое приходит вслед за разрушенными мечтами. Другая же картина запечатлела женщину, одаренную способностью радоваться тому малому, что ей дано, находить прекрасное там, где его вроде бы нет вовсе, и встретить свою смерть с мужеством, какого я сроду не видывал.

Я переключался с одной картинки на другую, будто именно мне предстояло между ними выбирать. И тогда я подумал о Ленни – что бы он сказал обо всем этом. «Еще одна загадка, – сказал бы он. – И тебе пора бы уже научиться их любить. Как в той истории о двух спорщиках, которые обратились к хелмскому раввину, чтобы тот их рассудил. Выслушав обоих, ребе пригладил бороду и сказал одному: “С одной стороны, ты прав…” И другому он сказал: “А с другой стороны, ты прав”. – “Но, ребе, – возразил некто третий, – они не могут оба быть правы”. На что ребе кивнул и сказал: “И ты тоже прав”».

Конечно же, Ленни прав. Не мне выносить о ней суждение: она моя мама, и мне страшно повезло обрести ее вновь – после стольких лет. Значение имело лишь то, что она любила меня, а я – ее. Стоило мне осознать это, как обе картинки слились воедино.

Мама угасала быстро. Дышать ей становилось все труднее, появилась мокрота, мама перестала есть. Тали с детьми прилетели попрощаться. Шел Песах, и поскольку мама не могла пойти на седер, мы устроили его прямо дома. Без еды, зато с пением и историями. Микейла пела песни, выученные в подготовительном классе, – о Моисее и реке, о фараоне и лягушках. Илайджа исполнил песню о четырех вопросах. А потом поведал бабушке историю Песаха. Рассказывал он замечательно, точно так, как я ему год назад. Добравшись до Моисея и его медлительной речи, Илайджа примолк и добавил: «Как у моего папы».

Мама уже не разговаривала, поэтому гордость за внука выражалась в блеске ее глаз, и она смотрела на Илайджу так же, как когда-то на меня. Я помнил эту гордость во взгляде, направленном на меня, на многих-многих моих концертах. За этот взгляд я усердно трудился всю жизнь и гордился им сам. Но сейчас мы обменивались другими взглядами – обоюдного признания.

Той ночью, когда ангел смерти пришел за ней и она скончалась, я проснулся, сразу почувствовав, что ее не стало. Ощутил то же самое, что чувствует любой, у кого умирает второй родитель, каким бы старым он ни был, и хотя я ничего не сказал вслух, Тали все поняла.

– Сиротинушка моя, – прошептала она и обняла меня.

В каждой культуре есть свои традиции прощания с усопшими. В Непале тело оставляют на вершине горы, пусть стервятники пируют, тело – всего лишь бездушный сосуд. Инуиты кладут тело в лодку и отправляют ее в море.

В иудаизме есть способы напоминать родственникам усопшего, что человек действительно умер, дать толчок скорби. Один такой способ – юмор, поскольку печаль и радость – неразлучная пара, и малая толика смеха может разбудить скорбь. Быть может, поэтому моя мама хотела, чтобы я рассказывал байки.

Эта перспектива тем не менее ужасала меня. Я не рассказывал ничего на публике со времен той самой бар-мицвы в Сан-Франциско полгода назад. Я стал другим человеком – я больше не выступал.

Храм постепенно наполнялся – все знакомые лица. Эти люди помнили меня еще с тех пор, когда я в детстве показывал фокусы. Мама, понятно, говорила им о моей карьере сказителя, но я не видел этих людей много лет – с похорон отца, проходивших в этом же храме.

Пришел раввин, милый молодой человек, хорошо знавший мою мать. Обнял меня и братьев, а затем снова повернулся ко мне, чувствуя мою панику.

– Вы уверены, что хотите за это браться? – спросил он. Я кивнул. – Я знаю, она этого хотела.

Когда пробил мой час, я встал перед толпой, пробежал взглядом по лицам. И хотя знал, какие истории буду рассказывать, я все еще не понимал – как. Оглянулся на ребе – тот коротко кивнул мне, – а следом на братьев и на мою тетку. Затем вновь оглядел зал, людей, которых знал всю жизнь, но почему-то смог по-настоящему разглядеть их только сейчас. Каждый излучал теплоту, доброту, достоинство, какие я в них прежде не ценил по-настоящему. И пока молча смотрел на них, я ощутил, как тяжкий груз сваливается у меня с плеч. Подумал о словах, сказанных Ленни: «Пусть история течет через сердце». Я приник к микрофону и прошептал:

– Давайте я расскажу вам… о том, какой смелой была… моя мать.

По традиции на еврейских похоронах скорбящие сами закапывают гроб.

– Но лопаты мы держим по-особенному, – напомнил нам ребе и показал как, первым взявшись за лопату и перевернув ее рабочей поверхностью вниз. – Это напоминание о том, что это не обычное дело. Это священный труд.

Мы собрались вокруг могилы и стали закапывать гроб, держа зонтики друг над другом – начал накрапывать дождь. Одна из старейших маминых подруг принесла письмо от нее, которое мама писала тридцать с лишним лет назад, когда мы с братьями были еще детьми. Другая ее подруга вспомнила, как познакомилась с моими родителями и как мы с братьями втроем забрались на крышу их автомобиля.

В этом прелесть сказительства: сколько бы ни подарил ты историй, взамен получаешь еще больше. Мы стояли вокруг могилы, байки все лились и лились, а дождь хлестал все сильнее.

Время от времени я поглядывал на Илайджу, тот явно увлекся новым методом копки. Он объяснил Микаэле, как это делается, и вот уже два юных друга моей матери поочередно хоронили бабушку Глэдис и после каждого гребка-другого махали рукой гробу: