– Почему ты молчишь? – переспросила она. – Не сказал ни слова с тех пор, как пришел.

Снова взялся я за доску и написал: «Я потерял голос». Вид у мамы сделался растерянным.

– У тебя ларингит? – спросила она.

Я помотал головой. «Рак», – написал я.

Она прочла это слово, потом еще раз, и удивление уступило место ужасу.

– Рак? Ничего не понимаю. Когда? Как это?

Посыпались вопросы. Десяток. Я старался изо всех сил, писал, стирал, снова писал, пока она жестом не прервала меня и не показала на маленькую черную коробочку рядом с кроватью. Я взял ее, открыл. Внутри оказался крошечный микрофон на длинном шнуре, тот самый, что мы когда-то задействовали, безуспешно пытаясь вести беседу в ресторане.

Я покачал головой. Как нам это сейчас поможет?

Она воткнула конец провода в другую коробочку, подсоединенную к ее слуховому аппарату.

– Попробуй тихонько шептать и хорошенько артикулировать, я тогда, может, что-нибудь услышу.

Я попробовал. Мама ждала – она ничего не слышала, а я шептал: «Проба, раз, два, три…» Но тут она просияла, словно ей в голову внезапно пришла идея. Она потянулась к аппарату и включила его. Ее слуховой аппарат пронзительно взвизгнул, мама, покрутив какие-то ручки, настроила его, и визг утих.

– Попробуй теперь.

Я прошептал фразу, преувеличенно четко выговаривая каждое слово. На этот раз она удовлетворенно кивнула.

– Звук такой, будто ты на вершине горы, далеко-далеко. Но если будешь говорить медленно, я тебя услышу.

Я вдохнул поглубже и начал. После каждой фразы я ждал, когда у нее на лице возникнет понимание сказанных слов. Если понимания не возникало, я повторял снова, старательно растягивая губы. Всякий раз, когда слова добирались до ее слуха, я видел, как они воздействуют на маму. Они надрывали ей сердце. Она слушала и все больше темнела лицом. Смотреть на это было мучительно – всякий раз, останавливаясь, чтобы перевести дух, я слышал голос, вопивший у меня в голове: «Какого черта ты творишь? Мало того, что мама умирает, она еще и должна все это выслушивать?»

Но я уже не мог остановиться. Мы нарушили «правило хороших новостей». Моя жизнь в ее глазах сейчас была подобна горящей картине. Это живописное полотно она хранила в мыслях много-много лет. Я хорошо это знал, поскольку сам же ее и писал – тщательно и подробно – с самого детства. Эта картина складывалась из моих наград, достижений, концертов – «Портрет Успешного Сына». Теперь эту картину пожирало пламя.

Договорив, я позволил себе то, чего не позволял ни разу с того самого утра, когда проснулся без голоса. Я заплакал. И моя мама сделала то, чего не делала никогда, сколько я себя помнил, – обняла меня. Больная, умирающая от рака, она обнимала меня, заботилась обо мне так, как бывало только в моем детстве.

Так мы просидели долго. Я не хотел уходить. Я обрел мать. Мы не сказали ни слова – даже не пытались. Незачем. Мы оказались в той точке жизни, когда слова не нужны.

Стемнело. Я видел, что мама уже без сил. Ей надо было поспать. Я отпустил ее, поцеловал в лоб. Она кивнула, понимая, что пришло время отпускать. И все же она сидела с таким лицом, какого я не видел никогда прежде. Словно она заново стала матерью.

Я вышел из палаты. Когда дверь закрылась, я взглянул на маму еще раз через маленькое окошечко. «Это моя мать, – сказал я себе. – Моя мать». Мне нравилось звучание этих слов. И пока смотрел на нее, снова услышал ее голос из давно ушедших лет. Она произнесла те же слова, что и много-много раз прежде: «Дверь закрылась – окно откроется».

Родина истории – еврейская Украина

Великий весельчак Гершеле Острополер умер так же, как и жил – с шуткой на устах. Когда настал ему конец, селяне собрались у его постели, где возлежал он, слабый и, казалось, уставший даже говорить.

– Гершеле, – сказал ребе, – ты умираешь. Ну хоть напоследок ты будешь серьезен?

– Теперь-то чего начинать? – спросил Гершеле.

– Но Гершеле! – воскликнул ребе. – Через пару минут ангел смерти придет за тобой. Он спросит, как тебя зовут, – и что ты скажешь?

– Я скажу – Моисей.

– Но он знает, что ты не Моисей, Гершеле!

– Если знает, зачем спрашивать?

– А еще он спросит тебя, что ты сделал в жизни, как подчинял ты себе пороки свои, какое благо принес миру. Что ты на это скажешь?

– Скажу, – ответил Гершеле, – что починял себе ботинки, тем и принес миру благо.

Гершеле начал отходить.

– У меня есть одна последняя просьба, – проговорил он слабым голосом. – Подойдите поближе, – все склонились к нему. – Прошу лишь об одном: будете класть меня в гроб – под мышки не берите, умоляю.

И с этими словами Гершеле закрыл глаза и умер.

Воцарилась тишина. Что за странная просьба? И тут все наперебой начали спрашивать:

– Почему? Гершеле, ответь, почему?

Через минуту Гершеле открыл глаза и заговорил с ними из потустороннего мира:

– Я всегда боялся щекотки.

Я рассказал эту историю на похоронах моей матери так же, как двенадцать лет назад – на похоронах отца. Рассказал по ее просьбе – она хотела смеха.

– Пусть это будет праздник, – сказала она. Машина скорой привезла маму обратно к ней в квартиру умирать. – Мне повезло прожить такую жизнь, как у меня. Хочу, чтобы на мне было мое красно-оранжевое праздничное платье – помнишь? Которое я купила себе на семидесятилетие? Знаешь, я повидала достаточно похорон, где были одни слезы и ничего больше, – таких похорон хватает и моим друзьям. Люди, конечно, пусть плачут, но я хочу, чтобы они еще и пели – ту песню из «Звуков музыки» как можно громче, так, чтобы я могла их услышать. А еще я хочу, чтобы они смеялись. Джоэл, ты же расскажешь какие-нибудь истории?

Эта просьба застала меня врасплох. Я пожал плечами.

– Как тогда, на похоронах отца. Ту же историю – про Гершеле, а еще другие – про Хелм. Хорошо? – я согласно кивнул, хотя и не представлял себе, как буду это делать. – Не беспокойся, – сказала мама. – Ты шепчи. Они услышат.